Дороги в горах

Возвращаясь к себе в контору, Ковалев обратил внимание на афишу около Дома культуры. В ней сообщалось, что сегодня состоится концерт самодеятельности, посвященный окончанию в районе весенне-полевых работ.

Ковалев внимательно прочитал всю афишу, а потом спросил себя не очень уверенно: «А что, если сходить?» Чтобы потом не передумать, он решил сейчас же приобрести билеты.

Дома он положил билеты на стол, хлопнул по ним для значительности ладонью и сказал:

— Вот, мать! На концерт сегодня идем. Готовься.

Катя растерялась.

— Да как же? Ты предупредил бы…

— Вот и предупреждаю, — сказал с улыбкой Геннадий Васильевич.

— Да нет, Гена. Я тесто на вечер завела. Хочу пирожки с картошкой постряпать. Володька давно просит.

— Пирожки, Катя, потом, не уйдут.

Дело совсем осложнилось, когда подошла пора одеваться. Катя решила надеть свой единственный костюм песочного цвета, приобретенный в первый год их совместной жизни. Но Катя располнела, костюм оказался узким. Несколько дорогих платьев, сшитых три-четыре года назад, тоже стали тесными.

— Ну вот, а все на жизнь обижаешься, — подтрунивал Геннадий Васильевич, уже одетый в новый темный костюм.

Катя нервничала и, кажется, готова была разреветься. Она с трудом стянула с себя платье, швырнула на диван.

— Не пойду! Иди один, если хочешь!

Но все это теперь позади. Теперь Катя жадно смотрит на сцену. Лицо вдохновенное, и она совсем не похожа на ту Катю, которая час назад собиралась на концерт.

В антракте Геннадий Васильевич спрашивает:

— Так ты считаешь, что она способная?

— Очень даже! Ты же сам слышал, какой голос. Ей бы в музыкальную школу…

— Ну, школа — дело длинное. А вот ты могла бы с ней позаниматься?

— Я? — Катя смотрит на мужа с недоверием. — Конечно, могла бы. Думаешь — я теперь уж никуда не гожусь?

— Вот как раз не думаю! — Ковалев прижимает к себе локоть жены. — Так займись, Катя! Благодарное дело. Она век не забудет.

— Можно. Почему не заняться. — Катя говорит не очень уверенно.

— Так пошли, договоримся?

Геннадий Васильевич увлекает жену из фойе в зал. Они подходят к маленькой двери, ведущей за кулисы, и Катя начинает упираться, высвобождать свою руку из-под руки мужа.

— Подожди, Гена. Им теперь не до нас. Я завтра зайду. Зайду и договорюсь.

Ковалев разочарованно вздыхает.

— Нет, я правда зайду. Вот посмотришь! — уверяет Катя и сама берет его под руку. — Давай сядем.

Назавтра за ужином Геннадий Васильевич спрашивает:

— Ну как, была?

— Где была?

Катя старается смотреть так, будто ничего не знает и будто вчера у них не было никакого разговора.

— Где, где! Не притворяйся! В Доме культуры была?

— Смешной ты, Геннадий. Честное слово! Есть мне когда ходить, а тем более заниматься! Ты же видишь — я по дому с трудом управляюсь. К вечеру ног под собой не чувствую. Или тебе все равно?

Геннадий Васильевич нагнулся и усиленно заработал ложкой.

Глава тринадцатая

Кольке досталось больше, чем он поначалу полагал. Медведь не только нанес ему глубокие раны когтями, но и сломал левую ключицу. И потому Колька, весь обмотанный бинтами, с гипсовой повязкой на ключице, лежит в больнице. Он даже отца не хоронил. Ему лишь выше приподняли изголовье и повернули койку так, чтобы он видел в окно похоронную процессию. Отца унесли, а Колька еще долго слышал через открытое окно звуки траурной музыки.

Окно раскрыто и теперь, и Колька ощущает лицом легкое дуновение ветерка, напитанное сладковатым запахом липких тополиных листьев и цветущей сирени. Сирень стоит рядом, на тумбочке в банке из-под маринованных патиссонов. Это Клава вчера принесла сирень. Как вошла с букетом, так на всю палату запах, и все четверо больных, приподняв головы, заулыбались. Уважают ее здесь. Вчера она Филимонычу принесла папирос, а Леньке вон — лезвий для безопасной бритвы. Его же, Кольку, завалила. Несет и несет… Вот опять скоро должна прийти.

Розовые лучи заходящего солнца, врываясь в высокое окно, падают квадратом на противоположную белую стену, и на стене видно все до мельчайшей крапинки, как под увеличительным стеклом. Колька с любопытством следит, как шмель, круглый и мохнатый, хлопочет около сирени. Он то сядет на букет, то приподнимется и, угодив в полосу лучей, сразу становится весь золотым.

— Так, говоришь, Миколай, вчера должны были свадьбу играть?

Это спрашивает со своего места старик Филимоныч, маленький и волосатый, которого готовят к операции грыжи. Старику давно все известно во всех подробностях, и спрашивает он, очевидно, потому, что больше нечего делать. Колька тоже знает, что старику все известно, но охотно отвечает: ему приятно, когда говорят о Клаве, их женитьбе.

— Должны… — Колька тяжело вздыхает. — Вот так, понимаешь, все получилось.

— Да… — сочувствует старик. — Выходит — надсмеялась над тобой судьба?

— Судьба? — вступает в разговор тракторист Ленька. Сидя на своей кровати, он, как ребенка, придерживает сломанную правую руку, толстую и белую от наложенного гипса. — При чем тут судьба? Медведь.