Дороги в горах

С тех пор Сенюш бывал в селе наездами. Летом, когда под палящим солнцем сохла трава, а неподвижный воздух кишел слепнями, Сенюш поднимался с сарлыками к белкам. В подоблачных высях трава была сочной, голубоватые ледники дышали прохладой. Но уже в августе клыки горных вершин начинали куриться снежной дымкой, а утрами на траву ложился искристый хрупкий иней, и Сенюш постепенно спускался с гор. В это время он чаще, чем когда-либо, навещал дом. Приезжал пастух обязательно в субботу, чтобы угодить на первый пар в баню. Мылся он долго, в старой шапке и рукавицах по нескольку раз взбирался на полок и немилосердно хлестал себя веником. После бани старик выпивал две-три чочойки араки[3], и его узкие глаза оживлялись, морщинистое темно-коричневое лицо, похожее на кору лиственницы, молодело, разглаживалось. Касаясь ладонью черных голов обступивших его внучат, Сенюш, довольно покрякивая, говорил:

— Не пойму, как мы раньше обходились без бани. Какая жизнь, а?..

— И теперь есть люди, которые боятся воды, — замечал Колька, младший, любимый сын Сенюша. — Говорят, вода счастье уносит.

— У них головы хуже бараньих. Как вода унесет счастье, а? Вода силу и молодость дает. Вот я. Помылся, легко стало, все равно что добытого курана[4] с плеч свалил, ага.

— Тебе, отец, только агитатором быть. Убедительно получается, — замечал Колька.

Сенюш довольна хлопал себя по колену, глаза его смеялись.

— А что, я могу. Десятилетку не видал, а учился. Все учили… Поп учил, бай Антурак учил, наш красный партизан учил, солнце учило, ветер, буран…

Аппетитно глотая жирный соленый чай, Сенюш подробно выспрашивал домашние и колхозные новости, перевертывал непослушные страницы дневника сына, внимательно присматриваясь к каждой отметке.

— Вижу, стараешься, сынок. Твоя учеба лучше моей. Моя длинная… По кривым дорогам долго водила… — Старик поднимался: — Подай шубу. В контору схожу.

В кабинете председателя Сенюш неторопливо, с достоинством пожимал всем руки, усаживался на широкую сосновую лавку и заряжал трубку. Окутываясь клубами дыма, он рассказывал о своих делах, которые, как правило, шли хорошо.

К вечеру Сенюш начинал чувствовать что-то похожее на усталость. От многочисленных разговоров, галдежа и возни внучат начинало шуметь в голове, и он раздраженно кричал:

— Тохто, балам![5]

Сенюш все чаще вспоминал оставленных без присмотра сарлыков. «Как бы чего не случилось», — думал он, хотя знал, что случиться за какие-то несколько часов ничего не может. Да и сарлыки — не бараны, если что, сумеют постоять за себя. Однажды от стаи волков отбились. К тому же время для нападения волков теперь неподходящее. Звери любят темную ночь, туман. Вот тогда гляди да гляди.

Утром Сенюш поднимался с мыслью отправиться после завтрака к стаду. Но, зная, что семьи непременно станет возражать, сообщал о своем намерении осторожно, издалека:

— Барс, однако, всю ночь скулил под дверями.

— Да ты и сам всю ночь ворочался, — недовольно говорила старая Келемчи. — Кажись, раза три курил.

— А Барс со всеми собаками успел передраться, — сообщал Колька. — Никому спуску не дает.

— Он такой!.. Уступать не умеет. Скучно ему без стада. Однако пора нам отправляться, ага.

— Что ты, отец? — удивлялся Колька. — Поживи.

Келемчи укоризненно качала головой:

— Совсем отбился от родного очага. Попроси у Григория Степаныча замену. Хоть недельку поживи…

— Э, зачем просить? — отмахивался Сенюш. Или сила кончилась?

Возвратясь в тайгу, Сенюш долгое время припоминал в мельчайших подробностях разговор в семье, в конторе, с соседями. Во многих сказанных ему словах он открывал теперь иной смысл. Как-то он долго размышлял над вопросом председателя: «Как здоровье, Сенюш? Ведь тебе, кажись, за седьмой десяток перевалило?»

«Правда, за седьмой, — удивлялся Сенюш. — Три года за седьмой… Однако при чем тут годы? Вон иное дерево молодым повалится, а лиственница с годами только крепнет, любую непогодь выдерживает».

В конце концов Сенюш утвердился в мысли, что председатель Григорий Степанович не имел тайного намерения посадить его, пастуха, навсегда к очагу. Он успокоился и начал думать о другом. Взяло сожаление, что не всех, кого хотел, смог повидать. Со старым дружком Санышем следовало посидеть за чочойкой араки, вернуть в беседе далеко ушедшие годы. Плохой стал Саныш, совсем плохой, куска баранины не найдет в чашке. Порой Сенюшу становилось жаль старуху жену, внучат. Не так он с ними обошелся. Надо было поласковей. Да и с отъездом поспешил. Ничего не случилось бы, если бы еще день побыл дома.