Дороги в горах

Ковалев направился опять в контору, но Кузин уже стоял посреди двора, окруженный колхозниками. Говорили обо всем, значительном и незначительном. Заведующий овцефермой Пиянтин сообщил, что в третьей отаре у двух овец обнаружили чесотку.

— Убай, да ты знаешь, чем дело пахнет? — рассердился Кузин. — Помнишь, как мы маялись с этой заразой? И какой настриг получили? Надо немедленно отбить этих овец. Ветсанитара туда. Обследовать отару. Всех подозрительных выделить!

— Этих двух мы сразу отбили, а больше не заметно…

Геннадий Васильевич слушал, и на душе его вскипела горькая досада. Выходит, об овцах Кузин умеет заботиться, а судьба человека его не беспокоит. Почему это? Говорит Бабаху: «Воспитывать тебя еще надо». А кто же должен воспитывать, если ты первым отталкиваешь его?

— Сегодня же суббота! — вспомнил Кузин и обернулся к Ковалеву: — Пойдем, вынужденный холостяк, мыться. Правда, баня у меня черная, но пару за глаза.

— Спасибо. Я с удовольствием, — сказал Геннадий Васильевич, радуясь, что представляется удобный случай обстоятельно поговорить о Бабахе. Да и помыться не мешало.

Баня действительно оказалась тесной, закопченной, но жаркой. Григорий Степанович плескал на камни квас. Камни ядовито шипели, испуская клубы жаркого духовитого пара. Кузин, крякая от удовольствия, немилосердно хлестал себя веником по бокам, спине и плечам. А Ковалев сидел на корточках у порога и жадно глотал в приоткрытую дверь струю свежего воздуха.

— Ну и парщик из тебя!.. — смеялся с полка невидимый в пару Кузин. — Наш Васятка и то выносливей.

— Отвык. Давно в деревне не живу, — виновато оправдывался Геннадий Васильевич.

— А я вот еще поддам…

Когда, красные, утомленные, они пришли в дом, на столе уже весело посапывал самовар.

— Папа, а почему меня не взяли? — Черноглазый, скуластый мальчонка бросился со всех ног к Григорию Степановичу, схватил за рукав.

— Да тебя же не было, сынок, — Кузин сбросил накинутый на плечи полушубок и повалился на кровать, а Геннадию Васильевичу показал на диван. — Пойдешь с матерью. На первый пар тебе рано.

— Не рано! Не рано! — затопал ногами мальчишка.

— Как же не рано? Сколько тебе лет?

Мальчик на секунду задумался и поднял вверх четыре пальца.

— Вот сколько. Не пойду с бабами.

— У меня тоже такой… Что-то опоздали вы с ним?

— Пойди, Вася, узнай, собрала ли мама на стол. — Проводив его взглядом, Григорий Степанович приглушенным голосом сообщил: — Приемный… Мать лесиной придавило, а он остался сиротой. Двух лет не было.

— Вот как! — удивился Геннадий Васильевич.

Вернулся Вася.

— Все готово. Мама говорит — пусть садятся.

За столом Григорий Степанович сказал что-то жене по-алтайски. Полная седая женщина недоверчиво покосилась на Ковалева.

— Давай! Давай! — потребовал Кузин. — Суббота… Баня…

Жена неохотно достала из настенного шкафчика пол-литра спирта.

— Пьешь? — спросил Григорий Степанович.

— В партизанах был, значит, пью. Немного, конечно…

— А много и не дам.

Кузин выпил полстакана неразведенного спирта и, быстро захмелев, стал непохожим на самого себя. Он как-то обмяк, распустился и говорил без умолку.

— Тохто! Перестань! — одергивала его жена и виновато пояснила Ковалеву: — Ему нельзя пить. Сразу раскиснет. Противно глядеть. А вы… Геннадий Васильевич, не стесняйтесь. Ешьте досыта. Вот сало. Давайте еще чаю налью… Перестань, говорю, болтать!

— Что ты, Анисья, меня одергиваешь? — вскинулся Григорий Степанович. — Что я болтаю? Меня все колхозники уважают, а она, старая карга, кричит. Хм!.. Да без меня колхозники пропали бы, как цыплята-поздныши. Девятнадцать председателей было. Все растащили, пропили. Колхозники должны на меня молиться.

Геннадию Васильевичу хотелось скорее встать из-за стола и уйти. Но делать это было неудобно, и он попросил еще чаю.

— Ты ешь, как дома. — Кузин поднял отяжелевшую голову. — Значит, не понравилось на стоянках? Где же понравится. Ты зоотехник, а мы с церковноприходским образованием.

— Ни вы, ни я в этом не виноваты, — Ковалев опустил в стакан сахар. — Я о другом хотел… Об отношении к людям.

— Люди на меня не обидятся, — перебил Кузин. — За тружеников душу отдам. А лодыри… Лодырям я, конечно, не по вкусу. Спуску не даю!

— Вот, Григорий Степанович, оступится иногда человек, наказание понесет, вину осознает, а доверия к нему нет. Так и ходит годами запятнанный, косятся на него. А бывает, люди хуже в десять раз, в него же первые тычут пальцами. Ведь тяжело такому человеку, очень тяжело. Сила нашего строя в доверии к людям, а мы не всегда проявляем это доверие.

— Подожди! Подожди! Как ты сказал? — По лицу. Кузина было видно, что он усиленно думает. — Сила… в доверии к людям. Это правильно. Хорошо сказал. Только кого ты имеешь в виду?

— Я о Бабахе…

— О Бабахе! — Кузин расхохотался и махнул рукой. — Пропащий человек. Толку не будет. Ты его раз увидел, а мне он все глаза промозолил. Я думал — о ком добром ты…