Дороги в горах

Ковалев, припадая на разболевшуюся ногу, ступил на тротуар в три доски. Затоптанный до черноты ледок маслянится, а мокрые набухшие доски дымят парком, который ретивый ветер сейчас же сминает.

У крыльца деревянного здания райкома Ковалев бросил короткий взгляд на большие окна второго этажа. Думая, с чего и как начать разговор с Хвоевым, Геннадий Васильевич дольше, чем требуется, тер о деревянную решетку ноги. «Скажу — площадями не возьмешь…»

Наверху размеренно и тяжко заскрипели деревянные ступени. Спускался кто-то грузный. Ковалев снизу исподлобья посмотрел на чьи-то сапоги. «Деготьком насытились. На всю лестницу несет. С запасом сработаны — на двое шерстяных носков или на толстую портянку», — отметил Ковалев, не переставая думать о своем наболевшем.

— Ковалев! Геннадий Васильевич!

У Ковалева никогда не было неприязни к Кузину, но сегодняшняя встреча почему-то не очень обрадовала Геннадия Васильевича.

— Давненько не видались, — простуженно хрипел Кузин. Перекинув из правой руки в левую большущие шубенные рукавицы, он подал Ковалеву заскорузлую ладонь. — Ну как вы там? Сенюш-то живой?

— Живой.

— Марфа Сидоровна как? А Чма? Вот чабан! С руками оторвал бы ее у тебя. И скажи — поставила Бабаха на ноги. А ведь под заборами валялся.

Ковалев, удивленный необычным многословием Кузина, сказал:

— Извини, Григорий Степанович. Некогда. К Хвоеву спешу.

— К Хвоеву? Тогда поворачивай оглобли. Я вот тоже к нему хотел. Заболел Валерий Сергеевич.

— Не может быть. Только звонил ему. Каких-нибудь полчаса.

— Оно все так. Вон, видишь, камень около Дома культуры? Тонн семь, пожалуй. Когда я был мальчишкой — он на вершине горы лежал. А потом ночью, в грозу, шарахнулся оттуда. В один миг. Корову в стайке помял.

— Что с Хвоевым? Так он мне нужен!

— Сердце, говорят. Врача вызывали.

— А второй?

— Тоже нет.

Они пошли тротуаром, но двум солидным людям на трех досках рядом не уместиться, — свернули на дорогу. Григорий Степанович продолжал расспрашивать о людях и делах родного колхоза. Отвечая коротко, неохотно, Ковалев думал: «Да что это я, в самом деле? Человек ко мне всей душой, а я боком».

— Ну, а ты как, Григорий Степанович? Не слышно, чтобы тебя склоняли. Падеж большой?

— Да пока бог миловал. Ягнят несколько пропало.

«Пригласить домой, взять пол-литра! Катя надуется. Скажет — не предупредил, не приготовилась. Вечная история».

— А у тебя что, падеж?.

— Есть. Григорий Степанович, я не обедал. А ты?

— Да не мешало бы подзаправиться в дорогу. Трястись в седле долго.

— Так зайдем в чайную.

Когда сняли полушубки и шапки, Ковалев удивился: на Кузине новый костюм. Хотя материал грубоватый, но костюм приличный, сидит хорошо, если, конечно, не смотреть вниз — там отглаженные старухой брюки заправлены в сапоги. Но самое поразительное — галстук, темно-синий в светлую горошину, с чуть засалившимся от подбородка узлом. «Ну и ну! Выдает старик!»

Ковалев невольно осмотрел себя — брюки давным-давно забыли утюг, синий френч с глухим воротом замызгался. Опустился он, черт побери!

Сели за стол у окна, и Ковалев опять сделал открытие: Григорий Степанович, оказывается, не только побрит, но от него веет одеколоном, напоминающим запах свежего разнотравного сена.

Взяв заляпанный гарниром листок, Ковалев подумал: «Помолодился для райкома». Боится, чтобы на пенсию не отправили. Хотя такое не в его характере. Приспосабливаться не умеет».

— Что вы там разглядываете? — с сердцем спросила официантка. — Пшенный суп, котлета с пшенной кашей, пшенная каша отдельно. Ну, чай еще. Больше ничего… И нечего попусту глаза портить.

Ковалев ткнул пальцем в меню.

— А тут вот гуляш с картофельным пюре.

— Мало ли чего там написано! Вчера еще было.

— Проса не сеем, а пшенкой душат. Прохвост, ваш этот Гвоздин! — Кузин покрутил головой, точно галстук душил его.

— Гражданин, вы осторожней на поворотах!

— Ты не рявкай, а принеси две коклеты… Иль сколько закажем? И чаю.

— Подожди, Григорий Степанович, — посоветовал Ковалев.

— А чего годить? Не был тут и не приду больше.

— Спокойней. Я сейчас. — Ковалев встал, ища кого-то глазами, Кузину сказал: — Попробуем вступить в дипломатические переговоры.

Ковалев, всунув голову в раздаточное окно, поговорил с кем-то, затем нырнул в боковую дверь, оттуда прошел к буфету.

— Порядок. — Он вернулся к Кузину. — Шницели приготовят. Грибки есть. Водочки заказал.

— Это ты зря.

— Для встречи. По стопке.

— Бросил я это дело. Начисто!

— Со здоровьем плохо? На вид ничего.

— Время, брат, и железо ест.

Когда официантка поставила на стол грибы, а потом и маленький пузатый графинчик, Кузин потер ладони и крякнул.

— Ладно уж, за встречу. Только чтобы… — он показал глазами на графин, — первый и последний. А знаешь, мой Васятка осенью медведя ухлопал. Истина! Матерый медведище! Васятка со старенькой берданкой, а дружки его совсем без ничего, с палками. Вот ведь обормоты!

— Здорово! — восхитился Ковалев, все время думая: как Григорию Степановичу удалось миновать падеж? Возможно, он заливает, на пушку берет? — Да сколько ему лет, медвежатнику?