Дорогой Эван Хансен

Останавливаюсь на оживленном перекрестке, мимо проносятся машины. Уже восьмой час. Оксфордская рубашка словно душит меня. Хочется забраться в постель и укрыться с головой одеялом. В последнее время, если я выхожу из дома, дело кончается новыми проблемами.

Сигнал светофора переключается, я снова иду (и печатаю).

Значит, ты считаешь, нужно пойти на ужин?

Теперь ты обязан сделать это.

Что ты собираешься сказать?

Правду.

Мне нужно рассказать им правду

и покончить с этим.

Правду. Неужели?

А что?

Ты хочешь пойти

к ним домой

и объяснить, что единственная вещь,

которая осталась от их сына, – какое-то странное

сексуальное письмо, которое ты написал сам себе?

Ты хоть понимаешь, что можешь загреметь в тюрьму,

если тебя вычислят, понял?

Но я ничего такого не делал.

Ага. Мне ужасно говорить это тебе, Эван,

но ты уже мог дать ложные показания.

Но это же только под присягой?

В суде, например?

А ты не клялся?

В определенном смысле?

Хм, на самом деле нет.

Сделай себе одолжение и выслушай меня на этот раз.

Хочешь, чтобы у тебя опять был эмоциональный срыв,

как в прошлом году на английском, когда

ты должен был рассказать

о Дэйзи Бьюкенен, а ты стоял, смотрел на свои записки

и что-то мычал, словно у тебя аневризма мозга?

Чего хочешь ты?

Чтобы я продолжал врать?

Я не говорил о вранье.

Все, что тебе надо будет делать, так это кивать и поддакивать.

Что бы они ни сказали о Конноре, кивай.

Не противоречь себе и ничего не выдумывай.

Не подкопаешься.

Буквально все, что я говорю родителям, это лапша на уши,

а они понятия об этом не имеют.

Впитываю в себя инструкции Джареда. Пытаюсь принять то, что, по его словам, я должен сделать, обдумывая одновременно, как не следовать его совету. В данный момент единственный дом, где мне хочется находиться, – мой собственный.

Когда я добираюсь до него, уже почти темно. Подъездная дорожка пуста, и свет не горит. Игнорирую конверты и флайеры, торчащие из почтового ящика. Все они предназначены не мне. Распахиваю переднюю дверь, она жалобно скрипит. Теперь я внутри, но чувство облегчения, на которое я так надеялся, не охватывает меня.

На моей двери записка: Держись. Не дрейфь. Тандер-роуд! Когда под рукой нет гороскопа, мама часто цитирует Брюса Спрингстина. Такое впечатление, что она не знает, как разговаривать со мной. Комкаю записку и смотрю на свое отражение в зеркале в не подошедшей к случаю одежде. Если бы я даже знал, что надо было надеть костюм, у меня все равно его нет. В последний раз я облачался в костюм на свадьбу папы, мы брали его напрокат. Мы с мамой летали в Колорадо. Она не хотела этого, но я хотел. Не знаю, полетела она из-за меня или же стремилась доказать папе, что продолжает успешно жить дальше. Мне она определенно ничего не доказала. Когда после приема мы вернулись в гостиницу, она взяла свою туфлю за каблук и принялась колотить ею по рамке для фотографии – свадебному сувениру, пока весь ковер не оказался усеян крошечными осколками стекла. Тогда я подумал, что она ненавидит такие рамки. Мне было всего десять лет.

В Колорадо сейчас почти шесть часов. Папа, наверное, только что вернулся домой после работы – он бухгалтер. Вешает пальто на вешалку. Тереза уже накрыла на стол – поставила на него лазанью или сочную свинину. Все сидят за столом, и старшая дочь Терезы, Хейли, начинает читать молитву, хотя папа одно время был атеистом. Младшая сестренка Дикси сидит рядом, такая милая – с молочными усами. Папа подмигивает своей второй жене и сердечно улыбается приемным детям, и когда они приступают к домашней еде, над приготовлением которой Тереза трудилась целый день, члены семьи по очереди рассказывают, как провели сегодня время.

Эй, папа, говорю я пустому холлу, направляясь в свою комнату, хочешь послушать про мой день?

Прерывает этот задушевный разговор с папой знакомый скрип входной двери. У меня по позвоночнику проходит дрожь, словно я смотрю фильм ужасов. Но к тому времени, как раздается мамин голос, я успеваю снять туфли и засунуть их в шкаф. Одна из пуговиц на рубашке решительно отказывается расстегиваться, стаскиваю рубашку через голову и прямо в брюках ныряю под одеяло, и тут в дверях появляется мама.

– Привет, солнышко.

– Ты сегодня рано, – говорю я.

– Не так уж и рано. Сейчас восемь часов.

– Вау, я и не заметил, как пролетело время. Я был так занят.

– Правда? И что же ты делал?

Я не слишком понимаю, что хочу скрыть. У меня не было времени придумать себе дела. Благоразумнее всего сказать как можно меньше.

– Просто думал, – отвечаю я.

Выражение ее лица меняется.

– О том, что случилось? – Она входит ко мне в комнату и неловко пристраивается на краешек кровати.

– Ты о чем? – Смотрю на смятую рубашку на полу. Скоро она начнет ходить по комнате и поинтересуется, почему я вытащил на свет божий никогда прежде не надеванную вещь.

– Я получила письмо из твоей школы, – говорит она. – О покончившем жизнь самоубийством мальчике. Его звали Коннор Мерфи?

Мне кажется, мама сказала это очень громко.

– Да.

– Ты его знал?