Дорогой Эван Хансен

Смотрю перед собой. Слушаю. Не слушаю. В моем полуживом состоянии я едва вижу то, что стоит посреди стола, за которым я сижу уже более часа, за который, вопреки здравому смыслу, меня приглашали поужинать вечер за вечером в течение многих недель. Я не вижу, что это такое, а потом внезапно вижу. Это источник всего. Предмет, который сделал меня лжецом: яблоко. Яблоки лежат в той же самой медной вазе, что и в мой первый вечер здесь. Они отличаются от тех, что навели меня на мысль о саде много недель назад, и их значение стало другим. Некогда они были источником сладкой лжи. Теперь же они – напоминание о безжалостной правде.

Рядом с вазой лежит мое письмо. Останавливаю взгляд на последнем абзаце: Мне хочется, чтобы все стало иным.

Отворачиваюсь, не в силах смотреть на это. На себя. На то, что натворил. А что я натворил?

– Он пытался стать лучше, – говорит Синтия. – Он пытался.

У меня начинает зудеть позвоночник.

– И у него это не получилось, – отзывается Лэрри.

Зуд распространяется по костям, крови, коже.

Синтия ударяет рукой по столу:

– Это наша вина.

– Нет.

Звук моего голоса поражает нас всех.

Все замолкают.

Кроткие вспышки в глазах, я почти ничего не вижу. Здесь только один виноватый. И его вина безмерна. И это не кто-то из них. Они не заслуживают, чтобы их считали таковыми.

– Это не ваша вина.

Я шепчу. Но если бы у меня были силы, я бы орал во все горло.

Все, что я хотел, так это принести им умиротворение. Такое умиротворение я нашел у них. Чувство, что я к чему-то принадлежу. Что-то значу. Его дали мне они. Мне.

Синтия берет письмо. Проклятое письмо.

– Послушайте, что он пишет.

Нет. Я больше не могу выносить это – ужасающее чувство в моей груди, нестерпимую боль, которая все нарастает, нарастает и нарастает. Я больше не могу выносить вину, боль и страх, подбирающиеся к моему горлу, сжимающие кишки, охватывающие всего меня.

Зуд вылился в дрожь, все мое тело содрогается.

Я не могу жить со всем этим внутри меня.

Попытайся, потерпи поражение, попытайся. Закрываю глаза и просто…

– Он не писал этого, – говорю я.

Стараюсь остановить время, думая о том, что, может, если я смогу задержать воздух, который сейчас в моих легких, навсегда, то мне не придется испытать то, что последует за моим признанием. Но я дышу, потому что я слаб и должен дышать, и я открываю глаза, и все смотрят на меня, и я знаю, что это только начало конца. Но выхода у меня нет.

Громко говорю:

– Это написал я.

Рука на моей съежившейся спине – это Синтия. Я, пристыженный, подаюсь прочь от нее, и в то же самое время мне хочется, чтобы она не отпускала меня. Как может прикосновение матери быть таким вот? Как оно может исцелять и ранить одновременно?

– Ты не писал предсмертную записку Коннора, Эван.

Невозможно подумать. Кто способен поверить в это? Кто мог это сделать? Бедная женщина, ее доверие ко мне. Эта мысль жжет мои глаза. Одна капля. А затем вторая. То, что у меня внутри, начинает просачиваться наружу.

Я дышу. Я стараюсь дышать.

– Это не была… Это было задание моего психотерапевта. – Ловлю ртом воздух. – Написать письмо самому себе. Напутствие. «Дорогой Эван Хансен, сегодня будет удивительный день, и вот почему».

Лэрри облокачивается о стол, взгляд у него пронзительный:

– Я не думаю… Я не понимаю.

Пытаюсь сдержать дрожь, пытаюсь набраться храбрости, чтобы ответить ему, мужчине, который однажды положил свою добрую руку на мое плечо.

– Я должен был принести письмо на сессию. Коннор забрал его у меня. Оно, наверное, было у него, когда он… когда вы нашли его.

Лэрри проваливается в кресло. Его ум не в состоянии обработать эту информацию.

– О чем ты говоришь? – недоумевает Зо.

Зо. От звука ее голоса мне становится очень больно. Он ударяет сильнее всего. Вытираю нос, глаза. Рубашка на груди мокрая.

– Коннор и я… мы не были друзьями.

– Не может быть. – Не желает верить Синтия. – Такого не может быть.

Я – недуг. Всхлипывающий. Трясущийся недуг. Заражающий этих невинных, хороших людей.

– Были письма, – говорит Синтия. – Ты показал нам письма.

Сказочка о дружбе. Печальная подделка.

– Ты знал о яблоневом саде, – говорит Лэрри. – Он брал тебя туда.

– Там ты сломал руку, – напоминает Синтия.

Паутина лжи, постепенно сплетенная, теперь опутывает меня со всех сторон, словно защищая от правды. Которая ранит слишком больно. И все это очень печально. Нет, вот что произошло на самом деле:

– Я сломал руку в парке Эллисон. Я был один.

Один и одинокий, и не способный…

Синтия встает:

– Нет, в тот день в саду. Ты и Коннор были в саду…

Она смотрит на меня, смотрит по-настоящему, и этого взгляда ей хватает, чтобы понять.

– О Боже, – говорит она.

Я смотрю, как она сникает.

Зо:

– Но ты сказал мне, что он… Что вы говорили обо мне и что он…

Это наносит мне новый удар, а ведь я уже повержен.

– Как ты мог?

Она страдает. Я вижу, как последний кусочек дома, который я любил, превращается в пепел.

Зо выбегает из-за стола. Синтия идет за ней.