Дорогой Эван Хансен

Упаду. Удивительно. Я до сих пор делаю это. Сочиняю истории. Даже теперь, стоя совсем один на темной улице, я не могу быть честным с собой. Когда же наконец я этого достигну? Потому что разных вариантов истории нет. Вариант только один. Одна история. Правдивая.

Смотрю на дерево вверх, пробегаю глазами по его устремленным ввысь, в звездное небо веткам.

– Правда.

Сказав это вслух, с удивлением понимаю, что слезы у меня еще не закончились. Звезды начинают расплываться и вращаться в мокрых глазах.

Эту историю нельзя назвать хорошей.

Прими ее.

Я обновил тот знак. Дурацкий знак. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПАРК ЭЛЛИСОН. ОСНОВАН В 1927 ГОДУ. Я вложил столько сил в это дело. Думал, ему понравится, моему папе, что он будет вроде как гордиться мной. Послал ему фотографию своего достижения. И каков был его ответ? У него есть что-то такое, чем он хотел бы поделиться со мной. Нечто особенное. Его собственное достижение. Он прислал фотографию. Распечатку УЗИ. С припиской: Поздоровайся со своим братом.

Все, что я сделал. Все, чем я был, не имело никакого значения.

Я увидел тот невероятно высокий дуб и стал взбираться на него. Мне хотелось посмотреть, как выглядит оттуда мир. Я долез почти до самой верхушки и начал глазеть по сторонам. И увидел то, что за парком, за клеверным полем. Увидел дома в центре города. Сотовую вышку. Я мог видеть больше, чем видел прежде, такое огромное пространство, но чувствовал я себя так же, как на земле, – одиноким и изолированным. И тут я посмотрел вниз. И понял, на какой высоте оказался. Хотя до верхушки еще не долез. Что ж, я увидел достаточно. Видел землю внизу, далеко внизу. Я снова поднял голову и посмотрел вокруг; это было прекрасно, но я не был частью красоты. И никогда не буду. И в этот самый момент – очень быстро – я ослабил хватку, разжал ноги и…

Очнулся я на земле. И решил, что умер. А затем почувствовал боль. Я не мог двигать рукой. Думаю, я был в шоке из-за того, что сделал, из-за того, что попытался сделать, и из-за бесславного поражения. Наполовину облегчение, наполовину раздражение и по-прежнему одиночество. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь нашел меня. Пришел за мной. Чтобы помочь. Я ждал. Теперь в любую секунду. Теперь в любую секунду.

Я ждал так долго. Парк был еще закрыт. Никого в нем не было…

Я поднялся и пошел к административному зданию. Я не мог рассказать леснику Гасу о том, что случилось. О том, что я попытался сделать. Люди, которые вытворяют нечто подобное, не становятся лесниками. И всему придет конец. И еще была мама. Я не мог посмотреть ей в лицо. Не знал, как это сделать.

Сейчас проще не будет.

Но куда еще я могу податься?

Я отошел от дороги и от дерева. И ступил на тротуар. И пошел.

* * *

– Я ищу свою мать, – говорю я женщине за столом.

– Как зовут пациентку? – спрашивает она и кладет пальцы на клавиатуру.

– Вообще-то она здесь работает. Ее имя Хайди Хансен. Я ее сын.

Женщина поднимает на меня глаза.

– Не могли бы вы позвать ее?

Она оценивающе смотрит на меня:

– Конечно.

Я отхожу в сторонку.

Есть вероятность, что мама уже покинула больницу и ушла на вечерние занятия. Я мог написать или позвонить прежде, чем заявиться сюда, но потребовалось бы много что объяснять, а я растерял все слова. Те последние, которые я сказал Мерфи, оставили мне ровно столько энергии, чтобы добраться до больницы.

Слышу панический голос мамы:

– Где он?

Женщина показывает на меня. Мамины глаза успокаиваются, когда она понимает, что я цел и невредим. На меня же то, что я увидел ее, оказывает противоположный эффект. Я окончательно теряю самообладание.

– О, солнышко, – говорит она, подходя ко мне.

Мы идем с ней во двор и садимся на скамейку. Стараюсь собрать себя воедино. Мы здесь одни, лишь дворник размещает в урне новый пакет для мусора. Наблюдаю за тем, как он это делает. Потом он закатывает свою громыхающую тележку по бетонным плитам тротуара обратно в больницу.

Мама гладит меня по спине, словно помогает дышать.

Проходят долгие минуты.

– Поговори со мной, – просит она.

Это не приказ. А дверной коврик с надписью «Добро пожаловать». Все, что от меня требуется, так это встать на него.

– Я видела в Интернете записку, – говорит она. – Записку, которую Коннор Мерфи…

Я киваю.

– Она у всех в Фейсбуке. «Дорогой Эван Хансен», цитирует она. – Это… ты написал ее? Записку?

Чувствую стыд, разумеется, но и облегчение. Если бы она сама не поняла этого, мне пришлось бы все рассказать ей.

– Я не знала, – говорит она.

И стыд сражает меня наповал. Мне совсем не хочется, чтобы она винила себя в чем-то. Здесь только один виноватый.

– Никто не знал.

– Нет, солнышко, я имею в виду другое. Я хочу сказать… Я не знала, что ты… Что тебе так больно. Что ты чувствовал себя так… Как я могла не понимать этого?

Наконец я соображаю, о чем она.

– Потому что я тебе ничего не говорил. – Я не мог признаться даже себе самому. И к правде я дошел самым длинным путем.

– Ты был не обязан делать это.

– Я лгал. О стольких вещах. Не только о Конноре. Прошлым летом, когда я…

Начинаю задыхаться.