Дорогой Эван Хансен

Конечно, отвечает он.

Почему курица перешла дорогу? У него был миллион ответов на этот вопрос. Однажды он спросил: мам, почему утка перешла дорогу? Она хотела доказать, что она не клуша.

Мама смотрит альбом. Я пробиралась сюда и обыскивала комнату. Я искала какую-то подсказку, хоть что-нибудь. Я пролистывала его альбом, не знаю сколько раз. Но никогда не смотрела на то, что в нем. По-настоящему. Ничего не видела.

Ты делала то, что могла.

Этого было недостаточно.

Никто тебя не винит.

Я виню.

А я нет.

Здесь нет ничьей вины. И виноваты все.

(В тот день в его спальне он стоял передо мной. Может, если бы я…)

Я оставляю их, льнущих друг к другу. Пора идти. В последний раз обхожу дом. Воспоминания…

В кухне: Синтия и ее правила. В посудомойке нет места кастрюлям и сковородкам. А также мискам, половникам, лопаткам. На них написано можно мыть в посудомоечной машине, говорил я ей. Она ставила туда только определенные вещи: стаканы, тарелки, столовые приборы. Все остальное громоздилось на кухонном столе. Она стояла у раковины. Руки в толстых перчатках. И отскребала их. Одну кастрюлю за другой. Отскребала.

В гостиной: два пятна на потолке. Мы с Зо говорили, что это два соска. Шутили, что на втором этаже кто-то упал и грудь отпечаталась. Глупость какая-то.

В ванной комнате: дверной косяк выкрашен в два оттенка белого. Левую часть пришлось заменить. Я несколько раз ударил по ней молотком. Не помню почему. (После этого мой отец начал запирать свои инструменты.)

В гараже: второй холодильник, в котором Лэрри держит крафтовое пиво и замороженные сладости. На полках ящики с надписями. Нигде ни единого пятнышка. За исключением кляксы краски на полу. Похожей на какое-то существо. Лэрри был в бешенстве, когда она появилась. Он пытался оттереть ее всеми возможными моющими средствами. Краска такого цвета была в наборе Зо. Она клялась, что ни при чем. Я тоже был ни при чем, но мне никто не поверил. По сей день это остается семейной тайной.

В кабинете Лэрри: бумаги на столе. Контракты. Картина, на которой написано мое имя: Мемориальный яблоневый сад имени Коннора Мерфи. Пометки отца на полях. Смотрю на его почерк. Он не замыкает g и d. Совсем как я.

На заднем дворе: вода из бассейна спущена на зиму. Один из врачей порекомендовал дать выход энергии. И меня записали в команду по плаванию. Зо с секундомером замеряла, за сколько я проплываю бассейн. Я попросил ее кричать мне время с немецким акцентом. Она согласилась. Я много тренировался, но бросил это дело до первых сборов.

Ступаю на траву. Есть еще одно воспоминание. О нашем старом доме. Там задний двор был гораздо меньше. К нам зашел соседский мальчик. Я поднял камень. Большой, как картофелина. Я сделал вид, что бросаю его. Моя рука была мокрой. Камень выскользнул. Я в ужасе смотрел, как он летит. Хрясь. Прямо в лицо. Он скорчился от боли. Я не помог ему. Я не мог пошевелиться. Так испугался. Он убежал домой в слезах. Я опустился на траву. Не мог сойти с места.

Позже к нам в дом ворвалась его мать и убедила мою мать, что со мной что-то не в порядке.

Смотрю на небо. Облаков не видно. Ведь мы – звезды. Где они, эти звезды? Их больше нет, но они еще здесь. Погасли, но ярко светят. Противоречие. Как такое может быть? Возможно, я теперь, как эти звезды. Для меня есть место во вселенной, но не здесь. Как это получается? Стараюсь проследить, как это происходит. Но все же мало что понимаю.

Я покидаю сцену.

Эпилог

Сидя на скамейке, начинаю новое письмо:

Дорогой Эван Хансен,

Так начинаются все мои письма. Однообразие комфортно.

Сегодня будет хороший день, и вот почему.

Хотя прошло немало времени, уже больше года, не важно, какое по счету письмо я пишу, у меня всегда возникают трудности с дальнейшим содержанием. Даже в самый обыкновенный день, когда ничего особенного не происходит. Однако сегодняшний день не назовешь обычным. Сегодня мне надо быть особенно деликатным.

Потому что сегодня, что бы ни произошло, ты – это ты. Ты не прячешься. Не лжешь. Ты – это ты. И этого достаточно.