Доспехи совести и чести

– Войдите, – коротко ответила она, ожидая увидеть прислугу, забывшую забрать, бальное платье с вечера. – Надобно напомнить и о платье Лизы, – вдруг вспомнила Мария Петровна, когда в комнату неожиданно вошел муж.

Он робко приоткрыл дверь, и, просунув голову и часть руки, словно находился не только не в своем собственном доме, но и в чужой спальне, конфузливо кашлянул.

Увидев мужа, сидящая на кровати и уже готовившаяся ко сну Мария Петровна, вспыхнула румянцев гнева, и не удосужив, Николая Алексеевича даже мимолетным взглядом, отвернулась к окну. И тот факт, что для этого пришлось принять позу настолько неестественную и неудобную, что посмотрев на нее со стороны, человек несведущий решил бы, что баронессу разбил радикулит, не иначе, Марию Петровну нисколько не смущал.

Впрочем, Николай Алексеевич, тому удивлен нисколько не был, так как за годы супружества он уже привык к тому, что ежели жена на него осерчала, то главным ее наказанием, всегда является полное пренебрежение и отсутствие интереса к нему, как будто бы он не то что не муж ей вовсе, но даже и не человек, а нечто, хотя и обладающее даром передвижения по комнате, но все же явление скорее неодушевленное, чем живое, что по своему статусу ближе к столу, или даже стулу.

Оскорбившись на сказанное ненароком слово, или дело, она могла вначале даже виду не подать, и могло даже показаться, будто бы она и не обижена вовсе, и он уже забывал о чем был спор, но подойдя через несколько часов после размолвки, мог обнаружить, что она не только не желает разговаривать с ним, но и презирает его до той степени, что даже и смотреть на него не хочет. И сия обструкция могла продолжаться и день и два, и даже месяц, при том, что срок наказания всегда был непредсказуем, глядишь, за ерунду, и месяц не общаешься, а сделаешь что по-настоящему дурное, посмотришь, а она и забыла. Воистину, женщины, создания, не поддающиеся логическому анализу и уж тем более предсказыванию, – каждый раз думал Арсентьев, у которого промежду прочим, в доме жило, их целых три, хотя стараниям Господа, одна из них, больше не его забота, – с облегчением вновь подумал тот.

И все же, все три были с таким крутым нравом, хотя каждая и по своему, что он, лавируя, лавируя, время от времени устраивал бунт, кричал и бесновался, ругался нецензурно, а порой и чудил, да так, что на утро, и вспоминать страшно было, причем по большей части самому ему.

Словом, увидев, что супружница его в крайне обиженном состоянии, Арсентьев принял лицо кающегося грешника, хотя скорее больше для вида, нежели из подлинного раскаяния, так как в глубине души, не только не сожалел, о случившемся, но и знал доподлинно, что не ровен час, повторит сей бунт втройне.

Но ссора ссорой, а мирится надобно сейчас. Так как сидеть на балу, с каменными лицами, на глазах у почтенной публики, которая непременно заметит, что в семье Арсентьевых разлад, и не только не будет опечалена совершив оное открытие, но и позлорадствует, и поликует, ибо нет большего счастья для человека, нежели увидеть несчастье, на лице того, кто выше и богаче тебя, по его разумению тем самым уравновешивая несправедливость жизни, согласно которой, одним дается больше, а другим меньше. А то самое несчастье, что непременно должно настичь того кто выше тебя, по великому закону справедливости, будто гиря на весах, сделает расклад равным, уравновесив горем, то счастье, что несправедливо спустилось на некоторых из них.

Так что Николай Алексеевич, будучи человеком честолюбивым, и желающим быть везде и всюду первым и главным, и теперь, как и дотоле прежде, желал явить на бал семью счастливую, семью идеальную, что была бы его гордостью и его достижением. Но для этого опять-таки надобно мириться. Однако увидев настрой Марии Петровны, понял, что в этот раз, все будет не просто, кланяться надо будет низко, а каяться – неистово.

– Милая моя голубушка, я тут осерчал, ты меня прости, да уж не гневайся, – начал он, – и потом, ты мне не велела Лизу ругать, я и не стал, ты мне приказала, сделать вид, будто бы я ничего не знаю, я так сделал, и хотя я в корне с тобою, голубушка, не согласен, и считаю, что надобно связь эту прекратить, милая моя, пока не стало слишком поздно, и пока кроме нашей семьи никто об том не узнал. Но ты не велела, а я и не сделал, – примирительно заключил Арсентьев.

Мария Петровна повернула в его сторону голову, презрительно хмыкнула, вновь отвернулась к окну, но заговорила:

– С каких это пор, Николай Алексеевич, вы мои приказы исполняете? Как же вы это удобно для себя придумали! Ежели, не желаете что делать, так вам хоть приказывай, хоть кол на голове теши – все пустое, а ежели вам это надобно, так вы и по приказу живете, и ничего против приказа не делаете. Очень это удобно с вашей стороны, я посмотрю, – сказала Мария Петровна, при том, что каждое слово было сказано так, будто бы она и не желала это говорить, а слова, как будто, против воли сами собой произносились.