Достоевские дни

ФМ тоже закурил, после чего Иван предложил сходить на бокс. Через десять минут они двинулись в путь, доехали на авто Тургенева, припарковались и пошли в зал ФОКа. Взяв билеты, устроились на четырнадцатом ряду и стали смотреть русских, узбеков, грузин и армян. Выходили бойцы и ломали друг другу Феллини, Пазолини, Тарковского и Параджанова. Фёдор глядел, но в какой-то момент заскучал и написал:

«Друг решил сводить Найдёныша в церковь. Тот сперва испугался, но потом согласился. Оделся как подобает, покормил хомячка, повязал голову платком, и они пошли. На входе Найдёныш долго кланялся и крестился, так что другу даже пришлось вмешаться. Он повёл друга внутрь, где они зажгли свечи под Иисусом, и Найдёныш спросил друга, возможен ли Христос сейчас. Он ответил утвердительно, но пояснил, что тот придёт в совершенно другом обличии и из нового места, и при этом любой может стать яйцом или животом, из которого родится Христос. Найдёныш выслушал друга и обнял его. Посмотрел на Иисуса немного испуганно и словно на зеркало и пошёл с другом домой, чтобы сварить ему борщ и пришить пуговицу на его рубашке».

Бои кончились, Фёдор и Иван устроились в полутёмном кафе, взяли хинкали и «Натахтари», поели и устроили борьбу на руках, как языками Куприн и Грин. В какой-то момент Иван начал побеждать, и Фёдор заговорил:

– Сильнее меня писателя и мыслителя нет, эти двое двинулись с двух полушарий земли, встретились, ударились и породили меня, и я в тексте – ураган, цунами, тайфун, мои герои – борьба, штанга, бокс, MMA в обличиях людей, если я пишу проститутку, то такую, что памятник, любой женский монумент, моя ручка – гриф, она весит пятнадцать или двадцать килограмм, я отжимаю её с блинами по краям, которые – колёса «КамАЗа», «БелАЗа» и «КрАЗа», но нет, даже круче – колёса поезда, везущего танки из Владивостока в Калининград. Именно таково моё письмо: железное колесо с торчащей из его сердцевины красной розой – головой человека.

Рука Ивана дрогнула, он проиграл, надулся, обвинил Фёдора в творческом допинге и потому заказал «Мтаби», выпил его и закурил. Фёдор начал крутить слова в голове:

«Около дома Найдёныш увидел песочницу с детьми. „О-о-о“, – сказал он и посмотрел на друга. Тот разрешил ему удалиться, и Найдёныш пошёл играть. Посыпал песочек, полепил из него фигуры, пообщался с ребятами, поругался с одним ребёнком и вернулся к своему другу. Сел с ним на лавочку и захотел пива, но промолчал. Просто вздохнул, посетовал молча на свою женскую судьбу, погоревал, покуковал немного, понял, что он Соловуш, подумал о Христе, Хайдеггере и Бродском и пошёл за другом домой, опасаясь лифта, как железного дракона, глотающего людей».

Фёдор тоже выпил «Мтаби», наполнив стакан, позвонил Льву, но тот не ответил, взял с плесенью сыра, сказал, что он безумно хорош и из Армении, спросил о водке Ивана, получил отрицательный ответ и закурил. Думал о Рыжем, чьё самоубийство было родами славы. «И теперь Слава живёт и растёт, она – мальчик, уже мужчина, благодаря ему Рыжего знают и ценят, уважают, играют, поют, но всё это в связи с конкретным человеком, рождённым из круга, вагины – петли». Иван внезапно заплакал, у него потекли по щекам слёзы, Фёдор отнёс это на счёт личного, не стал утешать. Просто заказал водку и томатный сок.

Через пару часов он возвращался домой, его штормило, вело. Он курил сигареты «Верлен», дарил мозгу символизм и встречу с Рембо, выстрелы и тюрьму.