А мы лишь пытаемся воскресить Пушкина немого. Вдумаемся, кто отец современной, за пять последних веков прозы — кто? Конечно, Шекспир. Что сие значит? А значит:
Проза вообще родилась из поэзии — звучащей, произносимой, слушаемой (Данте). И то превращение классической прозы в драматургию (звучащее слово, через новейшую технологию, кино, телевидение) и выявляет свою природу. И дело вовсе не в том, чтобы сетовать на эту неумолимую тенденцию, а в том,
Музыка — это (очень формально говоря), ну конечно, звук, второе — ритм. И то и другое — выражение, осуществление личности. Как неповторимы отпечатки пальцев каждого человека, так неповторим, еще больше, если так можно сказать, отпечаток его звуков, его голоса.
Ср.: читаемый и слышимый Коржавин — плюс-минус: читаемый он меньше поэт, чем слышимый.
Настоящее покорение женщины — покорение голосом.
Ср.: обаяние слова звучащего и прочитанного.
Речь Достоевского о Пушкине. Невероятный и самый убедительный пример. Предельный пример, быть может. (Конечно, не предельный. Предельный — Христос, апостолы записывали Христа с
Обратный пример: антихристовы — революционные — демагоги, мерзавцы времен революций, что французской, что русской. Все эти Робеспьеры, Мараты, Ленины, Троцкие…
Особая тема (развить) — слово христианское и антихристово. Особенно на Руси. Ну почему, почему тот же Достоевский через все свое тихое одинокое писательство столь неотвратимо тяготел, и даже с самого начала, к говорительству (любил с молодости наизусть произносить Пушкина, Шиллера, Гоголя, любил читать из самого себя публично — монолог Мармеладова. И даже на старости лет — монолог Пимена).
Вся история литературы — это история рождения звучащего слова, превращенного постепенно в немое, немотствующее слово, и, наконец, снова ожившее и звучащее. Это как оттаявшие льдинки: звуки-слова…
«Перед зеркалом»
Кажется, уже в «Самообмане Раскольникова» я подошел к этой мысли о зеркале, а теперь вдруг пробило, пронзило: весь Достоевский (и сам, и герои главные) — стоит «перед зеркалом».
Раскольников смотрится в других людей как в зеркала: в Лужина, в Свидригайлова, но и в мать, в Дуню, Соню, Разумихина, даже в Порфирия (а сам Порфирий смотрится в зеркало Раскольникова). И все — узнают друг друга. И все — боятся себя.
Такого обнажения «перед зеркалом», как разговор Ивана с чертом, не бывало, и будет ли? Томас Манн со своим Ливеркюном лишь «перевел» Достоевского на немецкий: но этот перевод-плагиат одновременно и восхищает, и раздражает.
Да, кстати, для будущего, театрального Достоевского (тут без Давида Боровского не обойтись), — дать образ зеркала на сцене.
…Но таких зеркал, как у Достоевского, — не бывало.
Искусство — зеркало главного зеркала (я говорю о европейском искусстве, но, кажется, и в любом другом искусстве — так же, но по-своему).
Чувствую, предчувствую, догадываюсь об «ереси» этого утверждения, но и о каком-то зерне его истины.
Наверное, как всегда, «все — сложнее»: в самом искусстве (если рассматривать его автономно) есть свои открытия, но и свои изобретения…