Достоевский и Апокалипсис

Еще не знаю как, но, может быть, вставить в книгу о Достоевском — «Из дневника» (Исповеди). И вдруг прорезать этим — чуть-чуть — весь текст книги… Не понимаю, хочу понять, — для чего я это все пишу, для кого, зачем… Кому это нужно, никому-никомушеньки… Разбираться в таких «тонкостях», копаться в таких строчках-строчечках, в интонациях, контекстах, выискивать факты и фактики, сопоставлять их, прислушиваться к оттенкам. О Боже, кому это надо!

А Пушкин, а Достоевский, а Мандельштам, Ахматова, а сам Христос наконец…

Что я по сравнению с ними?.. Но я же ничего больше не знаю, не умею — ну так и делай только то, что знаешь, то, что умеешь…

Любовь-ненависть Достоевского к Белинскому

Любовь-ненависть испытывал Достоевский временами и к Некрасову, и к Тургеневу, и даже к Толстому… Все это связано у него было с главной его болью, с главными противоречиями: Бог, Россия, человек… И все-таки любовь-ненависть его к Белинскому — особая. Что тут? Покореженная судьба?

Принял он Белинского, «принял все учение его» (по его же словам — 21; 12), за что и расплатился. Вся его судьба, вся жизнь его перекорежилась из-за этого «принятия».

Что произошло? Смена абсолютно безудержных похвал Белинского в его адрес на абсолютно безудержную хулу? Да, да, да… Но вот в чем дело. Все это категории внеэстетические, внехудожественные, то слишком «политические», то слишком — личностные.

А надо же понять его как художника. И вот тут у меня возникает гипотеза, которую невероятно трудно подтвердить (хотя я думаю, что столь же невероятно и трудно опровергнуть). Белинский, сказал ему, Достоевскому: «Не пишите драм, драматурга из вас, Шекспира не получится…»

А начинал-то он (начало юношеское — всегда или почти всегда предчувствие своей судьбы) с состязания не с кем иным, как с Пушкиным-драматургом и Шиллером-драматургом — «Борис Годунов», «Мария Стюарт».

И не потому ли он возненавидел Белинского, что тот его «сбил с дороги», не столько с дороги социальной, с дороги тщеславия, нет, — с дороги «профессионально-профетической», с дороги истинного призвания его, призвания драматурга? И драматургия Достоевского ушла в подполье, растворилась в романах, но — не исчезла. Спаслась в прозе.

Великий драматург Достоевский «ушел в подполье». Я хотел бы конкретизировать эту фразу.

Драма — это если не прежде всего, то больше всего — ремарки…

Перечитайте всего Достоевского с этой точки зрения…

Ремарки — это:

1. Знак сжатости или растягивания времени. Кто замечал, кто исследовал Достоевского под таким углом зрения? Ну вот хотя бы в «Преступлении и наказании», встреча Свидригайлова с Раскольниковым. Молчание между ними продолжалось десять минут… А вот другая сцена из «Бесов»: Ставрогин — Шатов, «пощечина»… Это же надо все представить себе, вообразить, вжиться, «отсчитать» это время.

2. Как кто что сказал… «Пусть потрудятся сами читатели…» В сущности, эта фраза значит: превращение читателя в зрителя. Есть абсолютно неопровержимое доказательство истинности того, что я сейчас написал, — это абсолютно же неодолимая тенденция драматургизировать всю прозу Достоевского. «Подпольное» рвется наружу. Все романы Достоевского и все повести, рассказы внутренне заряжены драматургией, которая еще только-только начинает взрываться, то есть осуществляться, проявляться.

Вот еще одно доказательство того, что Слово — диалогично по своей природе, по своему происхождению. Что такое драма? — звучащий, кричащий, молчащий — диалог.

И когда М.М. Бахтин говорит о полифонии Достоевского, он вольно или невольно, осознанно или неосознанно, и выражает, выявляет именно звук. «Полифония» — многозвучие, многоушие, многоглаголение, а вовсе не многоглазие: Слово родил не записыватель, не переписчик, не какой-то там китаец или Гутенберг. Слово родил человек кричащий, кричащий о боли, о спасении, о радости.

Глаз убил ухо… Но и — сохранил «ноты» для уха, для звука, для исполнения — музыкой звучащей. Иосиф Бродский читаемый — одно; слушаемый — другое, совсем другое. Как и Ахматова. Как и… О, зачем же тот человек, изобретший звукозапись, не поторопился родиться во время Пушкина. Если бы мы его услышали, Пушкин сказал бы нам больше, чем все, что мы о нем напридумывали, а поэтому: отдадим себе отчет в том, что свидетельства о Пушкине его современников — это свидетельство людей, единственных и неповторимых, — слушавших, слышавших звучащего, говорящего Пушкина…