Достоевский и Апокалипсис

Мы обыкновенно знаем только «выход», то есть так называемые «произведения», то есть «героев», и, не отдавая себе в этом отчета, жаждем познать главных героев, то есть автора, либо в их низости (большинство из нас), либо в их одолении своей низости.

Не может Достоевский сделать ни шагу, ни на секунду продвинуться, если он не «сориентирован» по плану. Эта безумно, гениально анархическая художественная натура взорвалась бы, если бы у нее не было дисциплины плана. На выработку этой дисциплины он (как кажется) затрачивал не то что девять десятых, а ВСЕ свои силы. Но когда наконец вырабатывал, то, обессиленный, он вдруг воскресал…

А дальше — дальше мне абсолютно непонятное творчество. Никаких — по черновикам — следов этого творчества не находил. Знаю, диктовал подряд, сразу, непосредственно.

Секрет и тайна. Пока могу только констатировать:

1. Почти умирал над планами; 2. И был абсолютно свободен, когда план вырабатывал.

Это — секреты. А тайну — ЧТО ТАМ, внутри, происходило — не знаю.

Я только-только начинаю понимать этого человека (Достоевского), жившего в невероятной точке, в точке пересечения сей секунды и — вечности, и одинаково страстно переживавшего и секунду и вечность, понимая, что секунда и есть капля вечности.

Диалоги… У Платона, особенно у французов, не столкновение характеров, личностей, людей, а только идей (и даже у Владимира Соловьева). Какая-то выхолощенность. У Достоевского впервые столь мощно столкновение идей сделалось столкновением личностей.

Сколько казней (революционеров) видел Достоевский, при скольких жил?

Неужели и о революционерах-разночинцах мог сказать так: «Тем больше жажда верить, чем больше в душе доводов противных» — верить не только в Христа, в Россию, в красоту, в человека в человеке, но и в революцию.

Ср.: «И сам знаешь, что не прав, а остановиться не можешь».

Ср.: читает письмо Белинского Гоголю.[205]

Алешино — «расстрелять!..». Посылает Алешу в революцию («расстрелять» и есть то зернышко, из которого…).[206]

Достоевский — Каткову о неподкупности, чистоте сердец революционеров... О Кириллове…

Связь, связь… Надо это все соединить.

«Одна десятая — девять десятых» (дать полную подборку)…[207] Смена олигархии на охлократию. Просто пришла новая одна десятая, от имени на этот раз девяти десятых, и стала еще хуже прежней. А вопрос-то стоял и никуда от него не денешься: быть с властью, которая… или с революцией, которая…

Достоевский о «верхах». То же самое, что и о народе: невероятная идеализация и одновременно никаких иллюзий. «Наши консерваторы столь же говенны, как и все остальные…»[208]

Очень просто: проследить по всем произведениям — «начальство»: Достоевский здесь ничуть не уступает ни Гоголю, ни Щедрину. И о народе: горит церковь, пожар в кабаке… спасают не церковь, а кабак… Отпилили бронзовую руку у Сусанина и продали в кабак.[209]

Итак, четыре главных противоречия:

1) Бог;

2) Россия;

3) человек в человеке;

4) красота-некрасивость.

Выходит, есть еще и пятое, подавленное (подавляемое, во всяком случае минутами, особенно ранними, вспыхивавшее): революция.

Есть еще и шестое: война — мир. Ср. Толстой или Николай Федоров. Противоречия с Западом.

В заголовок «Россия колеблется над бездной».[210] Универсальный, самый глубокий эпиграф и самому Достоевскому тоже («колеблется над бездной»: Бог, религия, Россия, эстетика, власть, революция, война, мир).

Сейчас трудно представить себе, но сама тема Апокалипсиса, сама проблема, сами слова — были запрещены. Я, например, очень хорошо помню, как запрещено было писать о последнем сне Раскольникова. Он, сон этот, само упоминание о нем, были крамолой, ересью. В лучшем случае разрешалось: «мизантропическая, апокалипсическая картина». Да и сам я побаивался.

Как много потеряли самые лучшие наши исследователи (Долинин, Л. Гроссман и другие), будучи поставлены, будучи обязанными быть — вне религии.