Достоевский и Апокалипсис

2) чужих (выяснить всех: Гоголя, Пушкина… Неужто читал Тургенева, не может быть…).

Кого читал — исполнял «публично», так сказать, официально (помню: Почтмейстер из «Ревизора»), а «походя», «не официально» — той же Тимофеевой-Починковской? Торквато Тассо по Гёте, три «Пророка» Пушкина, разумеется, но и Лермонтова, но и Огарёва, и в каждом находил свои, отличные грани. Как вообще он читает? Невероятное сочетание — полной отдачи тому, кого он читает, с жаждой понять — не «героя», но «автора». Точен, разгадывает всегда тайну автора. Так и с «Дон-Кихотом», то есть с Сервантесом. Не «Дон-Кихот» ведь должен предстать перед очами Всевышнего, а сам Сервантес. Не Онегин, а сам Пушкин. Не романы Гончарова, а сам Гончаров, Тургенев, Толстой.

Я не понимаю, остается просто констатировать это непонимание: как можно проникнуть в голос-душу художников, им любимых и даже нелюбимых.

Как Достоевский читал, прочитал Пушкина. Может быть, сделать главку: Достоевский читает Пушкина и Пушкин читает Достоевского… Он, Достоевский, конечно, читал себя глазами Пушкина (как Гоголь).

В сущности, каждый художник русский, после Пушкина, находится под оком, под ухом, под мыслью Пушкина. Отсюда взрывы любви к нему. Отсюда же — беспомощные бунты против него (даже у Маяковского).

Монолог Мармеладова в трактире — вопль всей России о том, что она хотела бы, да так и не смогла совершить. Отходная по России.

«Другая планета» — вот образ Достоевского. Во-первых, осознать перемену масштаба (мысль абсолютно гениальная, эйнштейновская).

Во-вторых, когда возникла и как «разрабатывалась». Насколько я помню, впервые в черновиках к «Преступлению и наказанию» (проследить дотошно…).

Вся наука отрицает принципиально argumentum ad hominem.[211]

Все искусство — только и держится на этом аргументе. А уж больше Достоевского — никто.

Достоевский в целом… Он непостижим без усилий универсальных не просто «отдельных» людей, даже самых талантливых, но и без людей — разных профессий: критиков, литературоведов, это уж само собой разумеется, но и — художников, композиторов, искусствоведов…

Предстоит — и с этим ничего не поделаешь — «перевод» Достоевского, как и всей мировой классики, как прежде всего, и больше всего, и — дай Бог — лучше всего, Библии на язык всех других искусств и близких наук. Это абсолютно неизбежно. И победит тут не «сильнейший», а честнейший, совестливейший, талантливейший.

«Всего Достоевского!» В театре или в кино. Тут нужен режиссер масштаба нового Куросавы или нового Феллини.

Особенно мечтаю, кажется, чуть-чуть в этом начинаю понимать, о переводе Достоевского на язык графики и живописи.

Несколько глав моей прежней книжки и будущей — посвящены этому, и даже — предельно конкретно — Эрнсту Неизвестному.

«Иллюстрировать» (совершенно неточное слово, даже закавыченное) не только Достоевского, всем известного, но и — замыслы Достоевского. Начала это делать (я счастлив, что подвигнул ее к этому) А.Н. Корсакова.

У кого-то на днях прочитал: «Идиотизм — иллюстрировать Достоевского»… Это, конечно, идиотская реакция на действительно идиотские иллюстрации. Хотя, надо сказать, слово «иллюстрация» очень неточное. Напомню слова А.Н. Корсаковой, сказанные мне: «Я не иллюстрирую, я хочу понять». Можно «проиллюстрировать» страницу за страницей, абзац за абзацем, шаг за шагом Раскольникова и ничего не понять или мало что понять. Так, по-моему, «иллюстрировал» «Преступление и наказание» Шмаринов (ср. действительное понимание романа в рисунках Эрнста Неизвестного). Мнение не только мое, но и Бахтина, и Голенищева-Кутузова…

Повторяю, «переводы» Достоевского на язык живописи и графики, скульптуры и музыки, театра и кино неизбежны. Как? — другой вопрос. Неизбежно читатель должен быть превращен в слушателя (и музыкального), в зрителя (и театрального, и киношного).

К идее «Маленьких трагедий»

Из воспоминаний Тимофеевой-Починковской, в ответ на ее слова: «Всю ночь сегодня читала ваши “Записки из подполья”… и не могу освободиться от впечатления… Какой это ужас — душа человека! Но и какая страшная правда!.. — d'oeuvre» Федор Михайлович улыбнулся ясной, открытой улыбкой и сказал: «Краевский говорил мне тогда, что это — мой настоящий chef d ocuvre и чтобы я всегда писал в этом роде, но я с ним не согласен. Cлишком уж мрачно. Es ist schon ein "uberwundener Standpunkt.[212] Я могу написать теперь более светлое, примиряющее. Я пишу теперь одну вещь…»

Тут ошибка. Тимофеева ошибается: не Краевский, а Ап. Григорьев.[213]