Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

Однако режиссер любую критику обидчиво отвергал: «По поводу казни – слава богу, хоть один аргумент нашелся у автора сценария, что какая разница, мешок надели? Ну, надо же законы понимать: это кино. Никто не обещает документального исследования. А чего так безответственно заявлять, что я там чего-то не знал? Откуда они знают это?.. Что я им, школьник, что ли? Я не знаю, сколько там они чего сделали в этой жизни, я знаю, что я сделал. Что это так отчитывать меня! Я что, школьник на экзаменах?! Я им много чего могу рассказать?!»²⁴.

Но вот впечатление не критика, а правнука писателя, Дмитрия Андреевича Достоевского, к которому после выхода картины обращались многие СМИ. Дорожа прежде всего памятью прадеда, его правдивым образом, правнук высказался недвусмысленно. «Сериал “Достоевский” Хотиненко – это какой-то пасквиль, издевательство над Федором Михайловичем. Володарский – маститый автор, а скропал сценарий ради денег. Специалисты не приняли этот труд из-за вранья и полного непонимания Достоевского. Консультант проекта – сотрудник музея дал отрицательный отзыв на сценарий. Но съемки все равно состоялись… Если снимаешь биографический фильм, будь добр, сохраняй историческую правду. Сцена казни в сериале снята исключительно ради драматической картинки… Прадед воспоминал позднее, в этот момент вдруг увидел крест на соборе, который засиял на солнце, вышедшем из-под облаков. И осознал, что у человека две жизни: земная и вечная. Вот главное, что произошло во время этой несостоявшейся казни»²⁵.

После выхода фильма как историки, так и любознательные зрители попытались выяснить, действительно ли Достоевский стоял у расстрельного столба с мешком на голове²⁶. Однако авторы фильма сочли для себя не обязательным углубляться в историю вопроса, избежали соблазна изучить свидетельские показания, оправдываясь стандартно: мол, снимали не документальный, а художественный фильм.

Им справедливо возражали, что пресловутый мешок на голове Достоевского – это подмена его истинных переживаний на эшафоте за минуту до казни. «Я прекрасно знаю, – утверждал правнук писателя, – что происходило в этот момент в душе писателя из его воспоминаний. Федор Михайлович переродился, почувствовав, что вот-вот уйдет в небытие. И что там его ждет – был главный для него вопрос… А на экране показывали какого-то растерянного человека… Я могу цитировать Достоевского много, он об этой казни подробно пишет. Это ведь очень драматургично, и можно было здорово снять. А получился человек, неправильно поданный исторически. И я тогда переключил канал. Потом время от времени к сериалу возвращался, пытался вникнуть, но снова выключал, потому что совершенно не согласен со многими трактовками режиссера Владимира Хотиненко. Видимо, здесь все совпало: неумный режиссер и неправильный сценарий Володарского»²⁷.

Ложь первых кадров о казни на Семеновском плацу (в фильме, повинуясь сценарию, Ф.М. то и дело будет рассказывать о своем стоянии с мешком на голове в ожидании выстрела), как ржавчина, поползет из сцены в сцену, из серии в серию. Первые минуты сериала, посвященные переломному событию в жизни Достоевского, показанные с невозможным авторским безразличием к исторической правде, обнажили пагубные для картины сценарные и режиссерские приемы. И больше всего, конечно, обескураживал полемический пафос авторов картины, недоумевающих, почему критики и потомки «вцепились» в «ничего не значащую подробность»: мол, какая разница, стоял Достоевский у столба с мешком на голове или не стоял. Это злокачественное «какая разница?» стало сквозным мотивом многих художественных решений биографического сериала.

Мания адюльтера, поиски компромата, тиски порока…

Можно понять, почему фильмом о прадеде его правнук был крайне разочарован. Мешок на голову Достоевскому надели, но роль его в обществе Петрашевского и само это общество остались вне сценария и вне фильма, фигуранты политического процесса не были даже названы в титрах. Вывели на казнь два десятка молодых людей, царской милостью даровали жизнь – и бросили безымянных страдальцев на произвол ножных кандалов и сибирской каторги. Сериалу они были, по-видимому, малоинтересны.

Между тем Достоевский, едва выйдя из каторги и получив разрешение на переписку, в первом же письме брату Михаилу рассказывал о своих товарищах по несчастью: «Все наши ссыльные живут помаленьку. Толль кончил каторгу, он в Томске и живет порядочно. Ястржембский в Таре кончает. Спешнев в Иркутской губернии, приобрел всеобщую любовь и уважение. Чудная судьба этого человека! Где и как он ни явится, люди самые непосредственные, самые непроходимые окружают его тотчас же благоговением и уважением. Петрашевский по-прежнему без здравого смысла. Момбелли и Львов здоровы, а Григорьев, бедный, совсем помешался и в больнице» (28, кн. 1: 173–174).