Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

Сцены в Омском остроге возникли в картине сразу после отмены казни, когда арестант осознал, что ему дарована жизнь. Четыре года каторги уместились в полчаса первой серии и были отмечены чтением Библии в остроге и «Дон Кихота» в госпитале, клейменными физиономиями каторжников, припадком падучей во время палочного наказания одного из них, тяжелой надсадной работой, стертыми до кровавых мозолей ладонями.

В госпитале, где он лечился после припадка падучей, привиделась ему и так называемая религиозная беседа отца со старшими сыновьями. В забытьи чудится больному Федору Михайловичу пьяненький Михаил Андреевич, восседающий во главе обеденного стола: тень флэшбэка из сценария.

Отец: А скажите мне, Федор и Михаил, Евангелие вы регулярно читаете?

Братья, Михаил и Федор: Читаем, читаем.

Отец: И что ты мне, Федор, можешь сказать, есть Бог или нет Его?

Братья: Есть Бог. Есть Бог.

Отец: А черт есть?

Федор: И черт есть.

Отец: Где он?

Федор: Везде. И Бог везде.

Отец: Везде? Если он везде, почему же Он до сих пор не покарал меня?.. Да. Уже покарал.

Мемуарные и эпистолярные свидетельства братьев Михаила, Федора, Андрея и Николая Достоевских не зафиксировали похожих бесед. Но зато находим их подобие в «Братьях Карамазовых», в главе «За коньячком»: «Старик не унимался. Он дошел до той черточки пьянства, когда иным пьяным, дотоле смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себя показать» (14: 125).

Федор Павлович, обращаясь к Ивану: Есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.

Иван: Нет, нету Бога.

Федор Павлович: Алешка, есть Бог?

Алеша: Есть Бог.

Федор Павлович: Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?

Иван: Нет и бессмертия.

Федор Павлович: Никакого?

Иван: Никакого.

Федор Павлович: То есть совершеннейший нуль или нечто. Может быть, нечто какое-нибудь есть? Всё же ведь не ничто!

Иван: Совершенный нуль.

Федор Павлович: Алешка, есть бессмертие?

Алеша: Есть.

Федор Павлович: А Бог и бессмертие?

Алеша: И Бог, и бессмертие. В Боге и бессмертие.

Федор Павлович: Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!

Иван: И в последний раз нет.

Федор Павлович: Кто же смеется над людьми, Иван?

Иван: Черт, должно быть, – усмехнулся Иван Федорович.

Федор Павлович: А черт есть?

Иван: Нет, и черта нет.

Федор Павлович: Жаль. Черт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал Бога! Повесить его мало на горькой осине.

Иван: Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали Бога.

Федор Павлович: Не было бы? Это без Бога-то?

Иван: Да. И коньячку бы не было» (14: 123–124).

Взяв зерно религиозной беседы из «Братьев Карамазовых», авторы сериала провели навязчивую, пусть и значительно ослабленную, параллель между Михаилом Андреевичем Достоевским и Федором Павловичем Карамазовым, между братьями Достоевскими и братьями Карамазовыми: зрелостью ума и твердостью характера семейство из романа наглядно превосходит семейство реальное – получилось, что интеллектуальный и вероучительный уровень спора в литературном источнике намного глубже и затейливее, чем уровень спора «в лоб» между персонажами фильма. Остается открытым вопрос, умышленно ли так сделали авторы сериала или вышло случайно.

Вообще приписывать писателю мысли, страсти, пороки его героев – это негодный, хотя и распространенный прием; густо востребованный в сериале.

Описывая брату свое каторжное житье-бытье, Достоевский отмечал «вечное сосредоточение в самом себе», куда он убегал «от горькой действительности» (28, кн. 1: 171).

Авторы фильма, утомившись каторжным мраком, захотели разукрасить «вечное сосредоточение в самом себе» занятным художественным вымыслом и подарили Достоевскому воспоминание о петербургском борделе. Постельная сцена с молоденькой проституткой Лизой из Риги (она всего две недели как в «доме») должна была, по-видимому, пролить свет на сердечные раны молодого Достоевского. Высвободившись на минуту из страстных объятий девушки, он признается ей: «Я люблю одну женщину, нежную, величественную, гордую, жестокую. Но она меня не любит, понимаешь?» В этот момент перед его взором возникает образ, вероятно, Авдотьи Панаевой (Катерина Васильева), которую он жадно целует, а та решительно отталкивает дерзкого ухажера: «Этого нельзя, Федор Михайлович, этого нельзя!»