Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

Риторика стихотворения (в сущности, это рифмованная публицистика), ради которой поэт жертвует синтаксисом и интонацией, пренебрегает качественной рифмой («ввязалась-показалась», «целовала-угрожала»), допускает нарочитую бессмыслицу (поющие православные младенцы супротив сметенных метлой в угол евреев, поляков и немцев), поступается этикой (схватка совести с буднями жизни), то есть собственно веществом поэзии, навязчива и противоестественна. Обращаясь к некоему собеседнику-единомышленнику, поэт радуется тому везению истории, благодаря которому Достоевский не писал стихов, не был поэтом. Ибо, полагает автор, если бы Достоевский писал стихи, он бы писал их с таким гибельным восторгом, что поблекли бы Андрей Белый и Александр Блок, растаял бы в тумане или сгорел от молнии Санкт-Петербург. Страсти по Достоевскому, будь они поэтически выражены самим Достоевским, обладали бы столь разрушительной силой, что даже революция померкла бы в сравнение с этой стихийной творческой мощью. Поэзия-разрушение, всесокрушающая творческая энергия, смертельно опасное, убийственное творчество, которого Россия, по счастью, избежала, – так видит Кушнер гипотетический образ.

Очевидно, стихия творчества Достоевского (не воображаемого, а реального) чужда Кушнеру. Вчуже восхищаясь гибельной мощью Достоевского, признавая его беспрецедентное влияние на мировые события, на русскую историю (по Кушнеру, Достоевский не предсказывает, а накликивает, накаркивает, а то и провоцирует русскую революцию), поэт делает капитальное жанровое различие, ставя поэзию на неизмеримо более высокую ступень по сравнению с романистикой. Те разрушительные бедствия, которые могли воспоследовать от «страшной книги стихов» Достоевского (будь она написана), смягчились, разбавились, то есть минимизировались: проза, даже очень мощная, не обладает такой силой воздействия, как поэзия. Достоевский-прозаик, романист и публицист есть меньшее зло, нежели Достоевский-поэт – именно этот смысл прочитывается в стихах Кушнера.

«Отрицательная» мифология, создаваемая Кушнером, – часть общей мифологии, работающей на снижение, демонизацию творческого образа Достоевского.

Такой мифологии пытается противостоять мифология со знаком плюс, как бы во славу Достоевского, во имя углубления смыслов, облагораживания символики, осветления и возвышения образа. Однако и эта «плюсовая» мифология, как и всякая другая, стремится уложить реальность в схему и таким образом упрощает ее. В стихотворении Владимира Корнилова, посвященном второй жене Достоевского, Анне Григорьевне Достоевской, показан идеальный, уникальный образ верной подруги и соратницы писателя, «горлицы среди ворон»⁷¹.

Нравными, вздорными, прыткими
были они испокон…
Анна Григорьевна Сниткина —
горлица – среди ворон.

Кротость – взамен своенравия.
Ангел – никак не жена —
словно сама стенография,
вся под диктовку жила.

Смирная в славе и в горести,
ровно, убого светя,
Сниткина Анна Григорьевна —
как при иконе – свеча.

Этой отваги и верности
не привилось ремесло —
больше российской словесности
так никогда не везло…

Собственно, о ком еще, кроме жены Достоевского, идет или может идти речь в этом эффектном и ярком стихотворении? Если оставаться в контексте российской словесности XIX века и сосредоточиться только на самых крупных ее представителях, то, методом исключения (неженатые Гоголь, Лермонтов, Тургенев) останутся Н.Н. Пушкина, С.А. Толстая и супруга Чехова актриса МХТ О.Л. Книппер. Быть может, еще Л.Д. Менделеева-Блок. Это они – вороны? Нравные, прыткие, вздорные?