Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

Неизбежность адского греха с очередной Матрешей, неизбежность петли, неизбежность ада и неизбежность возвращения «повесы из-за гроба», обреченного на новый виток кромешных приключений, – такой Ставрогин слишком далеко ушел от персонажа, которого Достоевский «взял из сердца». Ставрогин послания лишен даже и доли раскаяния, поиска, метания, которые присутствуют в тексте «Исповеди» Ставрогина Достоевского, не претендует на сочувствие адресата и только пользуется чужой искренностью и внешним интересом к себе как способом гальванизировать свои демонические страсти. Живая энергия переживания читательницы Ставрогина, чья искренность ему мила, это та теплая свежая кровь, которую получают упыри и вурдалаки, восставшие из ада, для новых путешествий в мир людей. В этом смысле «Даша», которой писал письмо Ставрогин-1, не только недоступна, но и бессмысленна – для целей Ставрогина-клона. Его уход, его возвращение, его предсмертная записка (пресловутое «я сам»), обречены на вечный плагиат, на копирование самого себя; из них выветрился аромат свободной воли, творчества, трагедии самоубийства. Здесь приговор-диагноз Николая Всеволодовича «всё всегда мелко и вяло» (10: 514) доведен до абсолютной точки небытия (всё=всегда).

И все же вряд ли потенциал Князя-Ставрогина в романе Достоевского именно таков, каким его увидел и показал поэт. И конечно, Ставрогин послания принципиально противоположен тому герою, который виделся Николаю Бердяеву: религиозная интуиция русского философа рисовала иную судьбу героя за пределами его романной биографии. «Поражает, – писал в 1914 году Н.А. Бердяев, – отношение самого Достоевского к Николаю Всеволодовичу Ставрогину. Он романтически влюблен в своего героя, пленен и обольщен им. Никогда ни в кого он не был так влюблен, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин – слабость, прельщение, грех Достоевского. Других он проповедовал, как идеи, Ставрогина он знает, как зло и гибель. И все-таки любит и никому не отдаст его, не уступит никакой морали, никакой религиозной проповеди»⁷⁷.

В специальной статье, посвященной Ставрогину, Бердяев, высказывает чрезвычайно важную мысль: «Если мы прочтем религиозную мораль над трупом Ставрогина, мы ничего в нем не разгадаем. Нельзя отвечать катехизисом на трагедию героев Достоевского… Это принижает величие Достоевского, отрицает все подлинно новое и оригинальное в нем… Сам опыт зла есть путь, и гибель на этом пути не есть вечная гибель. После трагедии Ставрогина нет возврата назад, к тому, от чего отпал он на путях своей жизни и смерти»⁷⁸. Бердяев разгадывает загадку Ставрогина как миф о человеке, как мировую трагедию истощения от безмерности, от дерзновения на безмерные, бесконечные стремления, не знавшие границ, выбора и оформления. Но от безмерности наступает истощение – в этом видел Бердяев разгадку тайны Ставрогина, а не в дурной бесконечности его появлений и уходов. Он – Солнце, истощившее свой свет, охлажденное, потухшее.

«Была судьба Ставрогина до “Бесов”, и будет судьба его после “Бесов”. После трагической гибели будет новое рождение, будет воскресение. И нашей любовью к Ставрогину мы поможем этому воскресению. Сам Достоевский слишком любил Ставрогина, чтобы примириться с его гибелью. Он тоже возносил молитвы о его воскресении, о его новом рождении. Идея всеобщего спасения есть русская религиозная идея. Для православного сознания Ставрогин погиб безвозвратно, он обречен на вечную смерть. Но это не есть сознание Достоевского, подлинного Достоевского, знавшего откровения. И мы вместе с Достоевским будем ждать нового рождения Николая Ставрогина, красавца, сильного, обаятельного, гениального творца. Для нас невозможна та вера, в которой нет спасения для Ставрогина, нет выхода его силам в творчество. Христос пришел мир спасти, а не погубить Ставрогина. Но в старом христианском сознании еще не раскрылся смысл гибели Ставрогина, как момента пути к новой жизни… Наступит мессианский пир, на который призван будет и Ставрогин, и там утолит он свой безмерный голод и безмерную свою жажду»⁷⁹.

Нетрудно увидеть, насколько далек Ставрогин, приверженный гибельному риску и погрязший в сладострастии ада, от Ставрогина, которого воспел Бердяев. Миф о Ставрогине из стихотворного послания обрекает излюбленного героя Достоевского на дурную бесконечность смерти без воскрешения, на монотонное клонирование греха, по образцу матрешки, когда «другую каждая родит», и герой-растлитель автоматически растлевает и другую, и каждую. Если миф Бердяева – это предельное возвышение Ставрогина, гениального творца, которого ждет мессианский пир, то миф Микушевича – это предельное снижение персонажа, замкнутого в порочный круг привычного суицида.

Но ведь именно своему Князю Достоевский поручил привести по памяти выражение Иоанна Лествичника, игумена Синайской горы: «Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстает» (11: 184).

Достоевский – спасенный и воспетый