Достоевский. Литературные прогулки по Невскому проспекту. От Зимнего дворца до Знаменской площади

В ходе следствия Митрофания была полностью изобличена в подлоге. Больше того, узнав из газет о начатом расследовании, в Москве еще несколько человек, ставших жертвами махинаций настоятельницы Введенского Владычного монастыря, о влиятельных покровителях которой ходили легендарные слухи, подали свои иски, и в августе 1873 г. дело было передано в Московский окружной суд. Там по окончании следствия, в октябре 1874 г., состоялся длившийся две недели судебный процесс, в заключение которого игуменья Митрофания была приговорена к лишению «всех лично и по состоянию ей присвоенных прав и преимуществ» и ссылке в Енисейскую губернию с запрещением выезда в течение четырнадцати лет за ее пределы.

На процессе один из адвокатов потерпевшей стороны, Ф. Н. Плевако, назвал игуменью Митрофанию «волком в овечьей шкуре»^[489]. Как можно предположить, у Достоевского, скорее всего, о личности подсудимой было несколько иное, далеко не столь однозначное мнение^[490]. В частности, возможно, и поэтому он резко критически отнесся к пьесе А. Н. Островского «Волки и овцы», где в образе одной из главных героинь, Меропии Мурзавецкой — явной ханжи и мошенницы, современники узнавали сатирически преломленные черты матушки Митрофании^[491].

Нет, по-видимому, это действительно была сложная и противоречивая личность. Во всяком случае А. Ф. Кони, который, исполняя функции прокурорского надзора за следствием, неоднократно посещал Митрофанию в гостинице «Москва», дал ей в своих воспоминаниях достаточно неожиданные характеристики. Назвав ее «гордой и творческой душою»^[492], он пишет: «…личность игуменьи Митрофании была совсем незаурядная. Это была женщина обширного ума, чисто мужского и делового склада, во многих отношениях шедшего вразрез с традиционными и рутинными взглядами, господствовавшими в той среде, в узких рамках которой ей приходилось вращаться. <…> Самые ее преступления <…> несмотря на всю предосудительность ее образа действий, не содержали, однако, в себе элементов личной корысти, а являлись результатом страстного и неразборчивого на средства желания ее поддержать, укрепить и расширить созданную ею трудовую религиозную общину и не дать обратиться ей в праздную и тунеядную обитель…»^[493] Во время разговоров с игуменьей Митрофанией, утверждает Кони, «я мог убедиться в уме и известного рода доброте этой во всяком случае выдающейся женщины»^[494].

Повторим, в период следствия и суда над игуменьей Митрофанией Достоевский тесно общался с А. Ф. Кони и, несомненно, многое о подследственной, а затем и подсудимой узнал из этого авторитетного источника. Конечно, Достоевский-публицист стремился обо всем иметь свое независимое мнение, но к оценкам и суждениям Кони, часто обращаясь к нему за советами и консультациями, писатель, как правило, внимательно прислушивался.

В январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. отдельная главка посвящена колонии для малолетних преступников на Пороховых, которую Достоевский посетил в декабре 1875 г. вместе с Кони. В рабочей тетради 1875–1876 гг. с подготовительными материалами к «Дневнику писателя» не однажды фигурируют сюжеты, в основе которых лежат устные рассказы Кони из его криминалистической практики. Исследователями указывалось, что в рассказе «Кроткая», опубликованном в ноябрьской книжке «Дневника писателя» за 1876 г., нашли отражение материалы уголовного дела вдовы гвардии капитана Софьи Седковой, рассматривавшегося весной 1875 г. Обвинителем по этому делу выступал А. Ф. Кони, и подробности Достоевский также мог узнать из его рассказов. В главке «О самоубийстве и высокомерии» декабрьского выпуска «Дневника…» за 1876 г. писатель прямо ссылается на помощь Кони в его творческой работе, упоминая (не называя имени) «одного высокоталантливого и компетентного в нашем судебном ведомстве человека», который показывал ему «пачку собранных им писем и записок самоубийц». Эти далеко не исчерпывающие картину примеры хорошо демонстрируют, каким важным для Достоевского-публициста было общение с выдающимся юристом-современником.