Достойно есть

К теме осмысления войны Элитис пришёл гораздо раньше, ещё во время своей службы на Албанском фронте с октября 1940-го по февраль 1941 года. Первым большим произведением на военную тему стала «Песнь героическая и скорбная о погибшем в Албании втором лейтенанте». Марио Витти отмечал, что в этой поэме личный опыт был интегрирован в творческую манеру «без какого бы то ни было ущерба»: война «переваривается» мифом и становится его частью, а зло трансформируется в добро. В неоконченной поэме «Албаниада», которая была один-единственный раз прочитана в радиоэфире в 1962 году, напротив, очевидна нарастающая поляризация между абсолютным злом и противостоящим ему добром[33]. Но если Витти находит в этих переменах ступени авторской эволюции, переход от юношеского видения истории к более зрелому, то я предпочитаю рассматривать их как равноправные интерпретации одной и той же темы. По крайней мере, в «Достойно есть» сочетаются оба подхода, и образ космического зла, воплощённого в фашистских захватчиках, никак не противоречит мягким проблескам человеческого сострадания, с которым автор говорит о «несчастном» в своей фатальной слепоте немецком офицере.

В стилистическом отношении поэма тоже немонолитна. В ней вполне явственно просматривается несколько пластов: и отголоски более ранних произведений, и массив зрелого стиля, каким он сформировался к тому времени, и предвосхищения поздних работ, своего рода заготовки, из которых были созданы потом потусторонние ландшафты сборников «Элегии Загробного камня» и «На запад от печали». Как любой opus magnum, «Достойно есть» является квинтэссенцией творческого пути – и не так ли соотносится opus magnum с полным собранием сочинений, как тот самый «малый мир» с «великим миром»?..

* * *

В греческой литературной критике всегда делался особый акцент на патриотический аспект поэмы. Было бы глупо спорить с тем, что этот аспект фундаментален. Но недопустимо и представлять себе «Достойно есть» как образчик патриотической рефлексии, облечённой в религиозно-мифологические ризы. Дело даже не в том, что это принизит общечеловеческое значение текста. Дело в том, что это будет противоречить самой его структуре. Построенная на игре подобий и самоподобий, сама являющаяся подобием (издатель этой книги назвал её «высокой пародией» на литургию) и сплошь пронизанная цепочками аналогий, где свобода и жизнь оказываются ипостасями Богородицы, а боец Сопротивления – изгнанным поэтом и распинаемым Христом, эта поэма фрактальна по своей архитектуре, и в ней нет ни одного значимого образа, который не стремился бы к тождеству с универсальным праобразом. Так и греческое национальное пространство, каким изображает его автор, – с его землёй и морем, языком и традициями, самобытностью и историей, – не замкнуто в своей здешней, рационально постигаемой проявленности, но открыто к мистическому единству с высшими началами. В сущности, оно выступает в поэме как imago mundi, как ещё одна модель мироздания, занимающая в иерархии подобий место между человеком-микрокосмом и макрокосмом-Вселенной. И если поэтический метод, избранный Элитисом, оказался действенным, то читатель без усилий – вероятно, даже автоматически – спроецирует всё сказанное о Греции на собственную родную страну. Или так, если посмотреть с изнанки: без усилий, почти автоматически узнает в своей родной стране вторую Элладу, со всем, что причитается, – со своими Сапфо и Романами Сладкопевцами, с Афонами и Эрехтейонами, ранеными на костылях и расстрелянными в упор Лефтерисами. На это Элитис мог и не рассчитывать. Лёгкий элемент миссионерских упований (посвятить западноевропейский мир в греческие таинства света и Эроса) просматривается во всей его эссеистике, и ностальгический ойкуменизм, в котором от Инда до Нила простирается фата-моргана империи Александра Великого, отнюдь не был ему чужд. Мысль о генетическом родстве всех существующих национальных культур мало его занимала. Но она занимает меня, и в какой-то мере перевод поэмы возник именно благодаря этому.

Бытие

В начале свет… – в книге Бытия: «в начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Быт 1: 2, 3).

Даль морская – возможно, та самая библейская вода, над которой носился Дух Божий; образ глины связан с сотворением Адама, и тогда губы, пробующие явления мира, – это губы Адама, нарекающего имена всему живому. Элитис достаточно точно следует библейской хронологии событий, но, поскольку он описывает сотворение мира внутри человеческого сознания, Вселенная и Адам сливаются воедино.

Моя душа звала Вестника и Глашатая – в своё время меня восхитила созвучность этих слов строке М. Волошина «ждал я призыва и знака» из стихотворения, в котором речь идёт о таком же пробуждении юношеской души. Я пока не знаю, имеется ли общий источник, или я имею дело с совпадением, но не могу не указать на это сходство.