Достойный жених. Книга 1

– Нет-нет, Ганс, – сказала Каколи, когда он наклонился к нотам и перевернул страницу. – Ты поешь слишком быстро.

– Слишком быстро? – удивился Ганс. – А мне казалось, что аккомпанемент не поспевает! Ты хотела медленнее, да? «Вчера все три струили свет, а нынче двух на небе нет!»[314] – протянул он. – Так?

– Да.

– Ну, он ведь сошел с ума, Каколи. – На самом деле Ганс спел эту песню так энергично лишь потому, что его бодрило присутствие возлюбленной.

– Почти сошел, – возразила та. – Вот дальше уже окончательно спятит – можешь тараторить сколько душе угодно.

– Нет, следующую песню как раз нужно исполнять медленно, – сказал Ганс. – Вот так… – Он опустил правую руку на правый конец клавиатуры и сыграл несколько нот. На секунду его пальцы задели руку Каколи. – Вот, видишь, он смирился с судьбой.

– То есть он уже не безумец, что ли? – спросила она, а сама подумала: что за бред!

– Безумец вполне может смириться с судьбой.

Каколи попыталась сыграть, как хотел Ганс, и помотала головой.

– Ну нет, я так засну, – заявила она.

– То есть, Каколи, «Ложные солнца», по-твоему, надо играть медленно, а «Шарманщика» – быстро?

– Вот именно! – Ей очень нравилось, как Ганс произносит ее имя – делая одинаковое ударение на каждый слог. Он почти никогда не называл ее Куку.

– Но я считаю, что «Ложные солнца» быстрые, а «Шарманщик» – медленный.

– Да, – кивнула она.

При этом Куку с прискорбием думала: «Мы совершенно несовместимы. Все должно быть идеально; все, что неидеально, – ужасно».

– Стало быть, каждый из нас считает, что одну из песен следует исполнять быстро, а вторую – медленно! – логически рассудил Ганс. По его мнению, это доказывало – пусть и с некоторыми оговорками, – что они с Каколи просто безупречно дополняют друг друга.

Куку взглянула на его точеное красивое лицо, светившееся от удовольствия.

– Видишь ли, обычно обе эти песни исполняют медленно!

– Обе? – переспросила Каколи. – Но это же никуда не годится!

– Совершенно никуда, – согласился Ганс. – Давай попробуем еще раз – как ты хочешь?

– Давай, – обрадовалась Каколи. – Только скажи мне, ради бога – или черта ради! – как понимать эту песню про солнца?

– Ну, у него их было три, а потом два погасли, и осталось одно.

– Ганс, ты невероятно милый, – сказала Каколи. – И с арифметикой у тебя все в порядке. Но, увы, понятнее мне не стало…

Ганс покраснел.

– Наверное, два солнца символизируют его любимую женщину и ее мать, а третье – его самого.

Каколи вытаращила глаза (что ж, возможно, Ганс не такой уж закоснелый, каким кажется) и изумленно воскликнула:

– Ее мать?!

Он оробел.

– Или я ошибаюсь… Но кто тогда третье солнце? – Он напомнил Каколи, что где-то в начале цикла мать упоминалась.

– Ничего не понимаю. Загадка! – сказала Каколи. – Но это совершенно точно не мать. – Она чувствовала, что назревает очередной кризис. И это бесконечно ее печалило, почти так же, как нелюбовь Ганса к бенгальской кухне…

– Да? – переспросил он. – Загадка?

– Ладно, не важно. Ганс, ты очень хорошо поешь, – сказала Каколи. – Мне нравится, как ты поешь про сердечную боль. Чувствуется опыт и профессионализм. На следующей неделе надо повторить!

Ганс вновь покраснел и предложил Каколи выпить. Хотя он был известный любитель целовать ручки замужним дамам, ее он пока не целовал – боялся встретить отпор. А зря.

7.30

У кладбища на Парк-стрит Амит и Лата выбрались из машины. Дипанкар решил остаться в машине с Тапаном: заехали они ненадолго, а зонтика было всего два.

Амит с Латой вошли в кованые ворота. Кладбище представляло собой сетку узких дорожек между скоплениями могил. Тут и там торчали мокрые пальмы; карканье ворон перемежалось громовыми раскатами и шумом дождя. Место было мрачное. Открытое в 1767 году кладбище быстро заполнилось европейцами. Здесь покоились и старики, и молодые (по большей части – жертвы непривычного климата), компактно сложенные под величественными плитами и пирамидами, мавзолеями и кенотафами, урнами и колоннами, посеревшими и побитыми калькуттской жарой и дождями. Могилы располагались так тесно, что порой между ними нельзя было даже пройти. Тропинки поросли сочной, напитанной влагой травой, и все это сейчас поливал дождь. Калькутта – по сравнению с Брахмпуром и Варанаси, Аллахабадом и Агрой, Лакхнау и Дели – не могла похвастаться богатой историей, однако климат с лихвой восполнил недостаток лет и придал всему вокруг атмосферу запустения, лишенного какой-либо прелести и романтики.

– Зачем ты меня сюда привез? – спросила Лата.

– Знаешь Лэндора?

– Лэндора? Нет.

– Никогда не читала Уолтера Сэвиджа Лэндора? – разочарованно спросил Амит.

– Ах да! Уолтер Сэвидж, конечно… «Роз Айлмер, лучшая из роз, ты вся в моей судьбе…»

– Да, только не «вся», а «всё». Вот эта самая Роуз покоится здесь. А еще отец Теккерея, один из сыновей Диккенса и прототип главного героя байроновского «Дон Жуана», – с истинно калькуттской гордостью сообщил Амит.

– В самом деле? Здесь? В Калькутте? – Лата так удивилась, будто ей сказали, что Гамлетом был делийский султан. – «Пускай и мне послужит вновь…»

– «…божественный размер!» – подхватил Амит.