Достойный жених. Книга 2

– Я не знаю английского, – сказал он спокойно. – Мы простые люди, у нас нет высшего образования. Но Рашид обращается с нами так, будто мы вообще ничего не смыслим. Он пишет нам письма с угрозами и хвастается своим гуманизмом. При этом в его письмах нет ни логики, ни уважения, ни порядочности, ни здравого смысла, только гордыня и выпячивание собственного достоинства. Когда читаю его письма, я плачу. – Бабá кинул взгляд в сторону школы. – У него был одноклассник, который стал дакойтом, так даже тот проявляет больше уважения к родным.

Помолчав, он продолжил, глядя на деревню Сагал за школой:

– Он говорит, что мы заблудшие, что наш бог – это деньги, что нас интересуют только материальные блага и земля. Мы должны, пишет он, помогать тому больному человеку, к которому вы с ним ходили, мы должны поддержать его законные права, помочь ему завести судебное дело против его братьев. Это совершенно нереалистичная затея, сущее сумасшествие – вмешиваться во внутрисемейные дела других людей и затевать никому не нужные ссоры. Представь, что было бы, если бы мы последовали его совету. Тот человек умер, а вражда между деревнями осталась бы навсегда.

Ман никак не прокомментировал это, он был словно в ступоре и даже не отреагировал на известие о смерти. Перед его глазами был тот изнуренный работой человек, спокойно и весело качавший воду для его мытья. Странно было думать, что даже его ничтожный заработок был отнят. Но кем? Возможно, не кем иным, как отцом Мана. Они были незнакомы друг с другом, но Качхеру был самым вопиющим примером того зла, которое принес законопроект Махеша Капура, и последний, можно сказать, был виноват в полном его разорении и превращении в бесправного безземельного наемного работника. Между работой Капура и судьбой Качхеру была несомненная связь, подумал Ман, но если бы они встретились на улице, то не знали бы о ней.

Ман не сомневался, что закон об отмене системы заминдари был по своей сути благом, но не для Качхеру. И сам он, подумал Ман с необычной для него рассудительностью, ничего не мог сделать для Рашида. Вступаться за него перед Бабóй было невозможно, а если бы он затеял об этом разговор с Махешем Капуром, то лишь подорвал бы хрупкое отцовское доверие. Вот помочь старой женщине из форта – это было совсем другое дело.

А Рашиду – критически настроенному, несчастному, измотанному, разрывающемуся между стыдом за родных и гордостью – пришлось, должно быть, нелегко. Разве он не был тоже жертвой трагедии, которую переживало сельское население, да и вся страна? Ман пытался представить себе, какое психологическое давление и какие мучения испытал, по всей вероятности, Рашид.

Бабá сказал, словно читая мысли Мана:

– Знаешь, у Рашида очень тяжело на душе. Мне это не нравится. У него, насколько нам известно, фактически нет друзей в городе, ему не с кем поговорить, кроме этих коммунистов. Почему бы тебе не побеседовать с ним и не вразумить его? Мы не понимаем, почему он стал таким странным. Кто-то сказал, что его ударили по голове во время демонстрации. Потом оказалось, что это не так. Но, может быть, как говорит его дядя, и не важно, что послужило непосредственной причиной. То, что не гнется, рано или поздно сломается.

Ман кивнул в темноте. Заметил это Бабá или нет – было непонятно. Так или иначе, он продолжил:

– Я не хочу выступать против мальчика. Даже сейчас, если он признает свои ошибки и исправит их, мы примем его в семью. Бога не зря называют сострадательным и милостивым. Он учит нас прощать тех, кто отворачивается от зла. Но ты знаешь Рашида: если он поменяет свою точку зрения, то будет отстаивать новую так же неистово, как отстаивал старую. – Бабá улыбнулся. – Он был моим любимым внуком. В его десять у меня еще хватало сил посадить его на крышу моей голубятни, и он с гордостью показывал все принадлежавшие нам участки земли и перечислял, когда мы их приобрели. А теперь тот же мальчик… – Он остановился, затем произнес почти с отчаянием: – Никто никого не понимает в этом мире, не может заглянуть в чужое сердце, не знает, кому можно верить, кому доверять.

Из Дебарии до них донесся слабый крик, и чуть громче – из Сагала.

– Зовут на молитву, – сказал Бабá. – Давай вернемся. Я не хочу пропустить ее и не хочу молиться в здешней мечети. Вставай, пошли.

Ман вспомнил свое первое утро в Дебарии. Когда он проснулся, Бабá велел ему идти на молитву. Но Ман не был мусульманином. И сейчас он тоже сказал:

– Бабá, если ты не возражаешь, я посижу здесь еще немного. Я найду дорогу обратно.

– Хочешь побыть один? – спросил Бабá, удивленный этой необычной просьбой, особенно для Мана. – Возьми фонарик. Нет-нет, возьми. Я прихватил его, чтобы освещать дорогу тебе. Я могу разгуливать по этим полям с завязанными глазами в самую темную ночь на Ид. Я помяну Рашида, как всегда, в своей молитве. Может быть, это ему хоть как-то поможет.