Дотянуться до моря

Зато во весь совершенно бескрайний небосвод мириадами мерцающих бенгальских огней (каждый размером, думаю, чуть больше Китая) зажглась моя последняя фраза: «Что еще за персона?» Где-то в зените, аккурат между светилами, раздался смешок, потом еще один, потом засмеялись несколько голосов сразу. Смеющихся становилось все больше, их смех — все громче. Через минуту от хохота несчетного количества глоток кратер начал сотрясаться, как при сходе снежной лавины. Это было так заразительно, что засмеялся и я тоже, и в это мгновение надпись на небе опала длинными струями огненного дождя, и вместо нее тут же вспыхнула новая: «Ну, конечно, это ТЫ!!!» «Я?» — удивился я, сгибаясь в полунаклоне и пальцами обеих рук, собранными в щепоть, тыча себе в грудь. «Да!» — грянули все смеявшиеся голоса разом. Надпись снова опала и тут же загорелась новая, по сравнению с которыми размерами и красочностью предыдущие были, как надпись из трех букв фломастером на косяке двери в сравнении с «Герникой» Пикассо. «Церемония вручения ежевременной вселенской премии имени Смысла Жизни объявляется начатой!» Наступила мгновенная изумленная тишина, и вслед за этим на ближней ко мне трибуне раздался взрыв. Кода осела порода, я увидел, что на месте взрыва сидит странное существо, очень похожее на усеченный конус из брусничного желе, которое я так любил в детском саду. Желе приветливо моргало мне всеми своими глазами (невнятные вибрации его студенистого тела я четко воспринимал, как моргание глазами), а в его руках (трудно описать словами, как могут быть руки у куска студня, но они у него точно были) был плакат с залихватской надписью на совершенно неизвестном мне языке: «Первыйнат!» Раздался второй взрыв, и рядом с желе появился какой-то немыслимый гриб с ножкой, растущей вверх. Гриб презрительно посмотрел на желе, пробормотал что-то вроде: «Второйнат!», и послал мне воздушный поцелуй. Вслед за этим взрывы посыпались, как конфетти из новогодней хлопушки. Я уже понял, что взрывы эти — последняя фаза межгаллактических перелетов, которые совершали приглашенные, стадия схлопывания струны. Большинство взрывов были обыкновенными, техническими, но некоторые появлялись из термоядерных грибов, аннигиляционных реакций и даже из вспышек сверхновых. При этом все, кто появился из простых взрывов, смотрели на термоядерщиков и аннигиляционщиков так, как смотрели бы работяги на металлургическом заводе на сотоварища, вышедшего на смену во фраке и цилиндре — со смесью удивления и жалости. Те же отплачивали серой массе ярко выраженным презрением, а один особо отличившийся, прибывший из взрыва совершенно непонятного мне генезиса (что-то вроде чудовищного, на полвселенной, хлопка пробки от шампанского), откровенно показал всем пялящимся «фак». Но все, все они, даже этот маргинал с «факом», посылали мне знаки неприкрытого и искреннего приветствия и восхищения. «Ёлы-палы, чем же это я так прознаментился?» — подумал я, разглядывая гостей. Прибывшие первыми Желе и Гриб оказались далеко не самыми экзотическими из них. Тут были и глыбы каких-то металлов, и камни, и что-то облачное и струящееся. Сгустки шаровых молний соседствовали с нефтеподобными аморфными каплями цвета побегов липы; энергетические завихрения перемежались с драконоподобными существами с добрейшими глазами, сидящими на хвосте. Из большого количества взрывов не появлялся, на первый взгляд, никто, и только включив внутреннее зрение, можно было понять, что гость — просто сгусток пространства или времени, в обыкновенном свете, естественно, невидимый. Встречались и гуманоиды, правда, их было немного, хотя, конечно, рассмотреть всех зрителей не было никакой возможности. За время, за которое я успел дважды почесать свербящий от поднятой взрывами пыли нос, все трибуны были забиты до отказа. Все это совершенно бескрайнее море с виду живых и не очень существ волновалось и шумело, точно воспетый Пушкиным театр в ожидании выхода божественной Истоминой. Но вот прозвенел звонок… или нет, ударил гонг… собственно говоря, никаких звонков и гонгов не было, но я точно знал, что они прозвучали, точно так же, как узнали и все, и тотчас все стихло. «Церемония объявляется открытой!» — провозвестила новая надпись на небесах, и кратер взорвался вышибающими мозг аплодисментами. «Потише, потише, товарищи! — сказал вдруг кто-то рядом со мной удивительно знакомым голосом. — У обитателей планеты «икс ка зет один три шесть восемь девять ноль три четыре ку пополам», которую они называют Земля, откуда наш сегодняшний лауреат, нет встроенной системы регулировки громкости, поэтому всем перейти на подпространственную манеру выражения эмоций». Грохот сразу стих, но вместо этого на небе отразилась огромная шкала со стрелкой, как у потенциометра. «Эмоциометр», — смекнул я, я удовлетворением отметив, что стрелка прибора дрожит возле красной зоны. «Товаищи! — почему-то по-ленински картавя, начал голос. — В этом отъезке ежевъеменная вселенская пъемия имени Смысла Жизни въучается Арсению Коˊстъеневу!» «Костъенёву, — вежливо поправил оратора я. — Звук Ё, как в слове Катъин Денёв». Стрелка эмоциометра легла почти горизонтально в плюсовую зону — зал шутку оценил. «Хе-хе-хе! — посмеялся вместе со всеми и оратор, переставая, однако, картавить. — Наш лауреат, несомненно, чувством юмора не обделен. Скажите, не это ли помогло вам спасти кошку?» «Кошку? — не понял я. — Какую кошку?» Стрелка встала на ноль, зал замер. «Вот так так! — возвестил ведущий. — Наш лауреат даже не помнит, когда и при каких обстоятельствах он совершил свой вселенский подвиг! Скромность, как говорится, не порок! Давайте же освежим его память!» Зал отмер, стрелка встала вертикально.