Доверие

— Потому что он исключение, а не средний рабочий. Я могу тебе назвать дюжину, да что там, десять дюжин наших людей — все они мучаются, каждого эти новые нормы бьют по карману. Один не может себе купить даже самой необходимой мебели. В квартире — голые стены, так и живет с семьей, и что с того, что ему эти самые стены дали по распределению; другому стыдно на улицу показаться, ободранцем ходит. Работает человек, работает, а ничего у него не получается. Я хочу сказать, покуда получится, покуда они освоятся с новыми темпами, пройдет немало времени. Вот им и кажется, что за это время они все свое счастье упустят.

— Ладно, — произнес Ульшпергер. — Поставим точку. Ты берешься мне показать дюжину рабочих, недовольных своими заработками. Подумаешь! То, что они производят, — это же мизерная часть того, что производит рабочий, ну, скажем, у Бентгейма в Хадерсфельде.

— Если Бентгейм и зарабатывает миллионы, — крикнул Рихард, — и этот заработок несправедлив и возмутителен, рабочие этой несправедливости не замечают, а если и замечают, то не думают, справедливо мне платят или несправедливо и почему это так? Потому что при таком заработке, позорном, бесчеловечном в сравнении с миллионами Бентгейма, им все же что-то перепадает, и жизнь у них не такая уж постылая. Они думают — здесь заботятся о нашем благополучии.

— Дорогой товарищ Хаген, — сказал Ульшпергер, — многие из тех рабочих, о которых ты мне докладываешь, что они, мол, недовольны, так как не могут приобрести мебель, в Советском Союзе оставили позади себя столько сожженной земли, что ее хватило бы на три неразделенные Германии. И теперь могут немножко поднапрячься, без мебели, без новых костюмов, без бентгеймовских и американских капиталовложений, покуда не станут выполнять нормы. У ами, которые снабдили Бентгейма такими деньгами, что он смог построить новый ультрасовременный завод, не было ни пяди сожженной земли. Не было и восьми миллионов убитых. Разъясни-ка лучше это своим склочникам, вместо того чтобы выслушивать их жалобы. Советский Союз тоже должен отстраиваться после войны. Нельзя им все свои деньги вкладывать в наше молодое государство, оно само должно встать на ноги. Ты, милый мой Рихард, не видел своими глазами, что там творилось на протяжении четырех лет…

Рихард побледнел. Ульшпергер, если бы и заметил это, все равно бы не понял причины. И сказал тихим, спокойным голосом:

— Я себе представляю, Ульшпергер. В разных лагерях, где я провел эти четыре года, я многого навидался. Избиений, газовых камер, расстрелов, виселиц. И тем не менее я понял, что людей можно перевоспитать.

— На этом стоит наше государство, — так же спокойно и тихо ответил Ульшпергер.

— Но приказами никого перевоспитать нельзя, — не повышая голоса, продолжал Рихард, хотя взгляд его посуровел. Ульшпергер невольно насторожился. Казалось, он лишь сейчас взволновался — внешне он своего волнения никогда не выказывал, — словно лишь сейчас понял, кто сидит перед ним.

— Или указаниями, которые звучат, как приказы. Я тебе уже дважды сказал: у нас есть один-единственный Гербер, который может быстро объяснить, что нам необходимо. В других цехах надо все долго растолковывать, чтобы люди сами этого захотели. С тем-то я и пришел: не приказывать надо, а объяснять и предлагать.

Ульшпергер — он если и был взволнован, то вполне владел собою — сказал:

— Независимыми, самостоятельными, свободными мы будем только тогда, когда сравняемся с другими государствами. И счастливыми тоже. Так или иначе, я прошу тебя, Рихард, подумай хорошенько, прежде чем ехать в районный комитет. Еще раз подумай. И спасибо тебе за то, что ты меня поставил в известность.

Он поднялся. Пожал Рихарду руку.

Совсем другое рукопожатие, чем при его приходе, но Рихард понял это только сейчас. И несогласие было в этом рукопожатии, как в их разговоре, и понимание тоже.

Ульшпергер хочет выжать из завода то, что от него требуют. На то он и поставлен директором. Требования не так уж велики по сравнению с другими заводами, в Западной Германии, например. Тут он прав. И все же с нашими людьми мы должны обходиться так, как я ему советую. Тут я прав. Рихард до того углубился в размышления, что, не попрощавшись, прошел мимо Ингрид Обермейер, красивой или только хорошенькой.

Он направился в прокатный. Может, изловлю там Гербера. Надо попросить его вечером зайти к нам… Прокатный цех был не близко, у самого канала. А административное здание, из которого он сейчас вышел, где находились кабинеты дирекции, почти у главных ворот. На маленькой площади неправильной формы, давно уже очищенной от мусора и щебня, был разбит цветник. Довольно жалкий. Может быть, потому, что дым вредил цветам, а может быть, потому, что никто здесь цветоводством особенно не интересовался.

После того как Рихард выговорился в кабинете Ульшпергера, мысли уже не раздирали его изнутри, теперь они легли на него тяжким бременем, но не на него одного. Он решил еще побывать завтра на партийном собрании. Если же и там у него ничего не получится, он послезавтра поедет в районный комитет.