Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Хорошо придумано и сказано, но зря. Вряд ли адресат в состоянии по достоинству оценить реплику о перстне. Обе писательские длани Игоря Марковича украшали ювелирные изделия, размеры которых не позволяли сгибать пальцы. Проблема в том, что Ефимов считал их блеск и массивность подлинными. Приведенный эпизод с частями лица и тела настойчивого Павла показывает то, с чем боролся Довлатов. Это не какое-то мифическое дурновкусие. Если разобраться, значительная и не самая плохая часть мировой литературы страдает от этого порока. Унылое следование некоему усредненному, правильному, непонятно кем созданному «образцу» намного хуже размашистой небрежности, стилистических срывов. В русской литературе есть писатели, которых нельзя упрекнуть в дурновкусии. Например, Паустовский – автор текстов для диктантов. Там о травинке, прилипшей к шляпке боровика, или о том, как заливисто лает собака в осеннем лесу. И еще разносится тревожное эхо. Есть рассказы Паустовского с участием людей. Французы там носят черные береты и полосатые шарфы, постоянно восклицая: «Оля-ля». Да, там правильно с деепричастными оборотами, глаз не цепляет неудачный оборот, но кто рискнет назвать прозу Константина Георгиевича вершиной отечественной словесности?

Довлатов ставит перед собой сложную цель: одновременно избежать гладкописи и кокетливости, цветистости «самобытной прозы». Вохровский капитан Егоров отправляется в Сочи в отпуск, рассчитывая на краткий, равный дням отдыха, но бурный курортный роман. Встречает явно неподходяшую для этого, филологически образованную девушку Катю. Проявляет, как и Павел, настойчивость:

Там он познакомился с аспиранткой Катюшей Лугиной. Она коротко стриглась, читала прозу Цветаевой и недолюбливала грузин.

Вечером капитан и девушка сидели на остывающем песке. Море пахло рыбой и водопроводом. Из-за кустов с танцплощадки доносились прерывистые вопли репродуктора. Егоров огляделся и притянул девушку к себе. Та вырвалась, оскорбленно чувствуя, какими жесткими могут быть его руки.

– Бросьте, – сказал Егоров, – все равно этим кончится. Незачем разыгрывать мадам Баттерфляй…

Катя, не замахиваясь, ударила его по лицу.

– Стоп! – выговорил капитан. – Удар нанесен открытой перчаткой. Судья на ринге делает вам замечание…

Катя не улыбнулась:

– Потрудитесь сдерживать ваши животные инстинкты!

– Не обещаю, – сказал капитан.

Девушка взглянула на Егорова миролюбиво.

– Давайте поговорим, – сказала она.

– Например, о чем? – вяло спросил капитан.

– Вы любите Гейне?

– Более или менее.

– А Шиллера?

– Еще бы…

Да, друзья, перед вами Павел Романович Егоров. Тот самый эпизод с жалобой на руки и губы Довлатов переписал: «Та вырвалась, оскорбленно чувствуя, какими жесткими могут быть его руки». Писатель приглушил мелодраматизм и красивость, но сцена не стала суше. Егоров прогуливается с Катей, беседуя с ней о русской литературе, и встречает своего бывшего клиента: