Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

В черной банной жаре они поначалу натыкались на скамьи, на ведра, на горячую каменку. Но когда разделись, от них самих стало светлее. Через некоторое время он почувствовал, что одними ладонями ему не обойтись, что они слишком задубели и измозолились от работы, мороза, стрельбы и не чувствуют полной мерой. Тогда он начал гладить ее лицом. Лбом, щеками, губами, носом – по плечам, груди, животу. Посадил на полок и принялся оглаживать ноги – сверху донизу, одну и другую. Перевернул на живот и стал скользить мокрой от пота щекой сверху, прижимаясь там и тут, как к подушке. Она все выполняла послушно, тихонько постанывала, но потом перевернулась, сильно притянула к себе, и дальше все пошло по ее, и он с готовностью подчинился, потому что здесь только она могла знать, когда, что и как.

Отвлекаясь от банно-прачечных процедур, закончу с сюжетом. Илью находит Павлик, возлюбленный матери. И они вместе выбирают свободу, дерзко пересекая советско-финскую границу.

Довлатов 30 августа 1982 года пишет Ефимову письмо. Откладывать уже нельзя. Начинается оно с малоприятной для каждого пишущего фразы:

Я прочитал Ваш роман и нахожусь в довольно странном положении.

Тут же он поспешно оговаривается:

Дело в том, что из всего Вами написанного, вернее – из всего того, что я Вашего прочел, эта вещь – наиболее удалена от моих читательских интересов. В ней, с одной стороны, нет (в основополагающем виде) остроумия и вразумительности научных работ и нет, с другой стороны, и тоже в преимущественном количестве – исследования всяких мучительных чувств, на чем основана Ваша беллетристика.

Согласен, мучиться при чтении пришлось. Именно с этим чувством критик поневоле хвалит «отдельные удачные места», отмечает внимательность автора к деталям:

Всяческое профессиональное мастерство: ритм, пейзаж, детали, юмор, задетые пуговицы и пиджак для чайника. То есть – наличие прозы.

Из перечня того, что не понравилось, на первом месте попытка Ефимова «написать эротику»:

Сексуальные сцены. В них есть какая-то опасливая похабщина. Мне кажется, нужна либо миллеровская прямота: «Моя девушка работала, как помпа», либо – умолчания, изящество, а главное – юмор. Всякие натяжения в паху, сладкие истомы, искрящиеся жгуты в крестцах, краснота, бегущая волнами к чему-то там – все это у меня лично вызывает ощущение неловкости.

Точно и жестко поймано определение – «опасливая похабщина». Да, в изложении страсти по Ефимову нет лимоновского мрачного натурализма или аксёновской «эротики на пределе». Но получилось почему-то хуже и похабней. Ефимов пытался избежать прямолинейности, но «дать настроение». Отделить конкретность описания полового акта от того, что туманно можно назвать «любовной лихорадкой». Провалившаяся попытка не рождает особого злорадства. Куда более талантливые русские писатели сталкивались с очевидным словесным онемением, о котором Бродский высказался точно в известной строке: «Любовь, как акт, лишена глагола».