Довженко

Он уже рассказывал друзьям историю о том, как разлилась под пасху Десна, и как плавал сельский попик на лодке от хаты к хате, окропляя куличи и крашеные яйца весенней святой водою, и как смеялся маленький Сашко, когда лодка посреди улицы перевернулась и все — и поп, и пономарь, и дьячок — очутились в быстрой воде, поднявшейся под самые стрехи. Этот рассказ был даже и записан, чтобы войти потом — эпизодом — в сценарий.

Но сценария все еще не было. И как его делать?

Все время вспоминались слова, которые так часто приходилось ему слышать и читать о себе в течение последнего месяца: «биологизм», «биологизм», извращенное представление о деревенской жизни, пантеистичность, и снова этот «биологизм», — какое унылое слово!..

Когда «Земля» была окончена, ему показалось, что он сумел взлететь к солнцу: вышло почти все, что он хотел сделать и вышло почти так, как хотелось.

Прочитав «Философов», он почувствовал, что крылья его растопились. Падать оказалось больно.

А мог ли он поставить «Землю» иначе?

Неужто поверить тем, кто убеждал его, что не надо писать самому, что нужно ставить картины по чужим сценариям, «жить, как все режиссеры»?

К тому же и немое кино кончалось.

Быть может, в Бабельсберге он сможет увидеть первые говорящие фильмы. Быть может, пора уже и самому думать о том, что следующий его фильм должен быть звуковым? Но ведь только профану, далекому от искусства, может показаться, что звуковое кино — это очень просто: немая картина плюс звук. Так не бывает. Новое средство выражения приносит в любую область искусства коренные качественные преобразования. Какими же они должны оказаться?

Споры среди художников начались, когда звуковое кино было еще полем технических экспериментов.

Озвученный экран еще не успел родиться, а у него уже появились яростные противники.

Уже сам Чарлз С. Чаплин успел заявить о том, что звук несет с собою в киноискусство неизбежную вульгаризацию и что для собственного творчества он сможет принять от новой техники разве лишь музыку, но не слова.

Чаплина поддержали многие — и на Западе и у нас.

Но и радикально противоположная точка зрения имела многих сторонников. Всеволод Пудовкин размышлял в статьях о том, как появление звука расширит в экранном произведении возможности сложного контрапункта, вытесняя натуралистическую, «театральную» иллюстративность.

Ясно было, что продолжать путь по проторенному маршруту нельзя; надобно начинать поиск почти сызнова, на нехоженых дорожках, и еще неизвестно, откуда и в каком направлении нужно протаптывать свою новую тропу.

Вместе с воспоминаниями о «биологизме» все это повергало Довженко в неотступное душевное смятение.

Но в поездке успех «Земли» помогал ему сохранить внешне спокойную уверенность.

После одного из берлинских просмотров в зале завязалась беседа. Вместе с кинематографистами были там и журналисты со своими наборами отштампованных словечек и ходячих представлений. «Железный занавес» еще не был придуман, но других жупелов того же сорта за двенадцать лет существования Советской власти было пущено в ход предостаточно.

Был задан вопрос:

— Не мешает ли нормальной жизни искусства партийное руководство, а также и то, что в Советской стране стали обозначать термином «социальный заказ»?

Довженко улыбнулся.

— У нас на Украине, — сказал он, — часто на вопрос отвечают вопросом. Разрешите и мне поступить так же.

— Пожалуйста.

— Считаете ли вы, что ваша кинематография имеет такие фильмы, как «Броненосец «Потемкин», «Мать» и, простите мою нескромность, «Земля», которую вы только что так тепло приняли?

Ответ последовал без колебаний:

— Конечно, нет. У вас превосходная кинематография, которая ведет сейчас кинематографию мира.

— Вы в этом уверены? — переспросил Довженко.

— Уверен.

— Спасибо. Я полагаю, что вы сами ответили на свой вопрос.

В поездке Довженко провел четыре с половиной месяца.

Он встречался с кинематографистами многих стран и убедился, что чувство раздорожья и необходимости поиска мучает сейчас не его одного и только ремесленники привычно остаются у своего конвейера, не теряя уверенности в том, что ремесло не подведет ни при каких обстоятельствах.

Довженко возвратился в Киев осенью 1930 года. Студия на Брест-Литовском шоссе была уже совсем достроена. В огромном павильоне-ангаре теснились съемочные группы, нещадно мешая друг другу. Уже десять фильмов готовилось одновременно на новой студии.

К возвращению Довженко были приготовлены рабочие комнаты и для него. Просторно. Светло. Большие окна выходят в сад. Но сад еще только должен быть посажен.

Свою новую комнату на студии Александру Петровичу захотелось раскрасить так, как он это видел в Бабельсберге: все стены разного цвета, и потолок тоже не белый, а яркий, — например, оранжевый. Такая веселая пестрота радовала сердце и будила воображение.

Каждый день он входил в эту комнату.

Все та же нетронутая стопка чистой бумаги лежала на столе. И даже запах пленки, привычный запах грушевой эссенции, не устоялся еще в комнате, лишь слабо проникая сюда из коридора.