Дождь: рассказы

В полдень пришли вожди и просили разрешения говорить с ним. Одетые в яркие ткани, с разноцветными перьями на голове, молча смотрели они на лошадей, стоявших во дворе. За вождями несколько человек втащили на носилках глиняные сосуды и куски золота, две индеанки стояли молча, кротко опустив глаза.

Все обернулись на звон шпор и шпаги, волочившейся за капитаном по каменным плитам.

Индеец-толмач переводил слова главного вождя:

— Наши ведуны сказали, что ты из племени богов. И мы пришли смиренно предложить тебе нашу верную дружбу. В знак чего принесли мы тебе богатые дары и отдаем девушку, родную мою дочь, дабы кровь моя смешалась с твоей.

Девушка выступила вперед вместе с индеанкой-служанкой. Спокойный, с удовольствием смотрел он на девушку, на маленькие ноги в легких сандалиях, на золотистую кожу, теплую и благоуханную, на черные блестящие волосы, украшенные разноцветными перьями.

Люди вождя составили на землю глиняные вазы тонкой работы, сложили ткани, оружие, толстые плиты золота.

Потом, бесшумно пятясь, все удалились.

Он остался с толмачом и двумя женщинами. Она не смела поднять голову, и он почти не видел ее лица.

Приказал солдатам унести подарки. Обратился к толмачу:

— Спроси, чего она хочет.

Она подняла лицо, заговорила голосом нежным, летящим, как птичья песнь, и он увидел ее большие черные глаза, полные страха, и детский овал щек.

— Она говорит, что с этой минуты принадлежит тебе и может хотеть лишь того, чего хочешь ты.

Простота ответа и кроткое ее смирение заставили его усмехнуться. Не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел к себе. Звон оружия заглушил легкие ее шаги, и он не заметил, что девушка следует за ним. И только в своей комнате вдруг увидел ее и изумился; она молча стояла перед ним. Ни толмача, ни служанки не было.

Он снял шпагу, с грохотом швырнул на сундук, с наслаждением растянулся на ложе, покрытом мехом.

Она все стояла неподвижно посреди комнаты, дикая и покорная. Говорить с ним она не могла и не знала, как стать близкой ему — существу невиданному, непонятному.

И не двигалась, непостижимая и нежданная, воплощение того томительно прекрасного мира, что подарило им провидение. Он чувствовал, как безысходно одиноки они оба, и от этого рождалась нестерпимая тоска. В бурной его жизни женщин было без числа, но в первый раз узнал он, как безжалостно далека, непроницаема женщина, которая молчит и не защищается.

Он попытался улыбнуться, надеясь хоть так заслужить ее симпатию. Без всякого выражения смотрела она в его улыбающееся лицо. Тогда невольно он стал обращаться с ней как с прирученным зверьком. Повелительным жестом подозвал к себе. Она бесшумно приблизилась к ложу, опустилась на колени. Он тихонько гладил ее черные волосы, а она что-то лепетала, и невнятные гортанные звуки ее речи напоминали плеск волн.

Покорно предалась она ему и смотрела влажными глазами, такими же загадочными, как эта чужая земля.

Образы былого наполняют тихую спальню, сменяются с головокружительной быстротой. Время от времени стремительный хоровод исчезает, и он слышит лишь собственное тяжелое дыхание. В глазах темно, слабость сковала тело.

Иногда он впадал в мертвенное оцепенение, но все равно не отводил пристального взгляда от сундука, где лежало золото.

Он сознавал, что может умереть, уйти навсегда, стать недоступным, далеким, как Мотилья, как бездонные глаза дочери вождя.

Но со звериной страстью хотел только одного — жить. Он должен жить, должен насладиться золотом, хотя, быть может, как раз оно-то и подточило его жизнь.

Если он умрет, значит, все — тщета и обман, все пропадет, рассыплется в прах, растает как сон, как несбывшиеся мечты одинокого мальчика-свинопаса там, в родной деревне.

За дверью послышался шорох. Сквозь полуприкрытые веки он видел, как вошел хозяин постоялого двора, пузатый, с разбойничьей физиономией; осторожно ступая, хозяин прокрался в угол, схватил шпагу. А он не может и пальцем шевельнуть. Он полностью во власти этого человека. Хочет крикнуть, позвать на помощь, вскочить, но мучительная слабость — а может быть, страх? — не позволяет двинуться с места.

Хозяин подошел к кровати, и он тотчас закрыл глаза, притворился спящим. Ведь хозяин всесилен, грозен. А ему теперь важно только одно — спасти тот жалкий клочок жизни, что еще остался ему. Он слышит, что хозяин отошел от кровати, и осторожно приоткрывает глаза: хозяин возле сундука, вот он поднял крышку, наклонился, с трудом достает тяжелый сверток.

Идет к двери. Он лежит и считает неуклюжие шаги хозяина. Долго считает, медленно, секунды тянутся бесконечно, страшные, полные непонятного смысла, страшнее и непонятнее, чем все черные годы на море и в Новом Свете.

Прежде чем выйти, хозяин мог ведь заметить, что он вовсе не спит, мог прикончить его ударом шпаги.

Хозяин подошел к двери. Открыл. Закрыл за собою. Слышно, как он спускается по лестнице.