Дождь: рассказы

Я открыл дверь в портал и так и оставил полуоткрытой. Отдал Сандокану камень, он зарядил рогатку.

— Я это сделаю, потому что надо это сделать, — сказал Сандокан. — И после хватит, кончаем возню с Хакобо.

Пришлось сказать, что я согласен, пусть.

— Конец так конец.

Сандокан стал за приоткрытой дверью, я остался снаружи.

— Думаешь, сумеешь его тюкнуть?

Сандокан презрительно усмехнулся и ничего не ответил.

— В глаз будешь бить? — спросил я.

— В глаз.

— Правильно.

Будь то зверь, будь то любая другая мишень, всегда есть точное место, куда опытный охотник должен попасть. Конечно, Хакобо надо целить в глаз. Всякий, кто на него посмотрит, сразу заметит его желтоватые вытаращенные глаза. Вот и надо попасть ему в глаз.

— Будет знать, — пробормотал я про себя.

Процессия приближалась. Я сделал знак Сандокану, чтоб приготовился. Он стоял в засаде, подняв рогатку на уровень груди и до отказа натянув резину. Было ясно, что Сандокан не промахнется.

Проехал грузовик с музыкантами, проехала королева карнавала, отцы города, пошли другие машины.

— Вот они, — сказал я прерывающимся голосом и отклонился в сторону, чтобы не мешать Сандокану.

Теперь я смотрел только на Хакобо, он приближался, он сидел, массивный, широкий, рядом с Таной. Я видел его глаза, и они казались мне огромными. Хакобо поравнялся с дверью.

Как щелкнула рогатка, я не услышал, только вопль, вой Хакобо, он согнулся на своем сиденье и закрыл руками лицо.

Больше я ничего не видел и в тот же миг вскочил в портал. Мы с Сандоканом побежали к изгороди, легко перемахнули через нее и кинулись к площади.

На бегу, задыхаясь, мы переговаривались.

— Готово. Прямо в глаз.

— Прямо в глаз. Готово.

Может быть, камень выбил глаз у Хакобо. Так я подумал.

Может, веки его висят как окровавленные тряпки, как спущенный, упавший флаг корабля, захваченного пиратами. Мы победили, и все теперь наше. Улицы, дворы, леса, пещеры, тайны, которыми владеем мы одни… И всякого, кто посмеет вторгнуться в наш мир, ждет жестокая кара.

Прах

Он снова приподнял тряпки, которыми только что с величайшей тщательностью укрыл слитки, быстро глянул: на темном дне сундука золото сверкнуло желтым густым светом.

Постоянная тревога, постоянное стремление увериться, что золото на месте, — это и есть болезнь, которая точит его. Мгновенная, видная ему одному вспышка в глубине сундука, и сразу спадает жар, наступает покой — на какое-то время.

Он опускает крышку, садится на сундук, опершись локтем на подоконник, прижав потную ладонь к пылающей обросшей щетиной щеке. И так сидит долго, как бы в дремоте, тяжело дыша полуоткрытым ртом. В глубине маленькой спальни — кровать со смятыми простынями. В головах, на белой стене — деревянное распятие. Под распятием — шандал с горящей свечой. Тяжелая дверь закрыта. В углу — куча разноцветной одежды; на единственном стуле еще какое-то тряпье, к спинке прислонена тяжелая шпага, рядом на полу — глиняный кувшин с водой. Забытье постепенно проходит. Он приоткрывает глаза, видит яркое пламя свечи, темные углы; повернув голову, жадно всматривается в вечерний свет, плывущий над колокольнями и крышами города. Постоялый двор стоит в верхней части узкой улицы, улица, петляя, спускается вниз, вливается в порт. Время от времени из-за крыши какого-нибудь домика выглядывает, покачиваясь, мачта, ему даже кажется, будто он видит, как дрожат в воздухе отблески волн.

Улица пуста. Потом слышится стук копыт, появляется лошадь, нагруженная мехами с вином; следом, напевая, шагает погонщик. Прошел солдат и скрылся за дальним углом, сверкнули на солнце латы. На колокольнях зазвонили к мессе.

Он перекрестился дрожащей рукой. Качалось пламя свечи, колеблющиеся тени полога, стула, шпаги ложились по стенам. Кувшин походил на отрубленную голову.

Высоко к потолку тянулась тень распятия, длинная, будто чье-то уродливое лицо. Потрескивало дерево.

Кажется, никогда еще не был он так безнадежно, так отчаянно одинок, так далек от родного дома, и все же темнота, что вползает в окно, — это ночь его детства, ночь Испании, родина снова принимает его под свое широкое крыло.

Он глубоко вздохнул, легкие словно высохли, воздух с трудом проникал в них. Влажный воздух, липкий, как кровь. И такой же запах, как в той жуткой башне. Посредине лежал там огромный камень, облепленный засохшей кровью, на камне приносили жертвы, и в глубине, в полутьме стоял Уичилобос.

Чьи-то шаги на лестнице, он прислушивался в смятении и ужасе. В дверь постучали.

— Не надо ли вам чего-нибудь?

— Нет, ничего.

Шаги стали удаляться, но сердце все еще бешено колотилось. Он собрал силы, крикнул:

— Где я?

Шаги остановились, сквозь толстую дверь послышался приглушенный голос:

— Господи, да в Пуэрто-де-Палос, капитан.

И снова все мало-помалу погрузилось в тишину, а он кое-как дотащился до кровати и лег, вновь одинокий, всеми покинутый.

Приподняв тяжелые веки, он увидел в открытом окне звезды. Постепенно сознание возвращалось, он вспомнил, где находится. Лежит на постоялом дворе, он здесь уже несколько дней, потому что внезапно заболел.