Дождь в Париже

«Даль», говорят, исконно русское слово, но к пейзажу открывающейся Тувы оно подходит лучше всего. Это действительно даль… До самого горизонта – почти ровная степь, лишь кое-где поднимаются невысокие, похожие на пирамиды холмы. Это природные курганы. Дальше в степи есть и созданные людьми много тысяч лет назад. Лиственницы исчезают, вместо них – ковыль, перекати-поле, полынь, караганник. Деревья – тополя – иногда появляются в редких колках, но они такие хилые, что только усиливают впечатление безжизненности этих мест.

Две речки, узенькие, как ручьи, пересекают степь, и на обеих стоят села. На речке Туран – Туран, которое в советское время повысили до звания города, но лишь потому, что республике необходимо определенное количество городов, а на самом же деле это обычное одноэтажное деревянное село. На речке Уюк находится село Уюк. В нем в начале двадцатых жил, а скорее прятался Василий Янчевецкий, будущий писатель Василий Ян. Был писарем, учителем, собирался добраться через Туву и Монголию в Китай. Потом местные узнали, что он бывший колчаковский полковник, и решили его расстрелять. Чудом не расстреляли: спас уважаемый в Туве человек – Иннокентий Сафьянов. Ян уехал в Минусинск, а потом в Москву. Но несколько месяцев жизни в этом степном селе стали фундаментом его трилогии «Нашествие монголов».

Туран и Уюк – первые русские поселения в Урянхайском крае. Отсюда крестьяне-хлебопашцы шли дальше на юг, восток, запад. Одни гибли во время набегов урянхов, монголов, другие укреплялись, рубили избы, резали плугами, сохами целину… Теперь на карте Тувы почти нет русских – изначальных – названий сел и деревень: Знаменка, Огнёвка, Верхне-Никольское, Нижне-Никольское, Березовка, Бояровка, Алексеевка, Атамановка… Почти все переименованы, а некоторые исчезли… Белоцарск тоже переименован – в Кызыл, с тюркского – Красный.

Он появляется неожиданно, когда уже не ожидаешь никакой жизни. Степь становится совершенно скудной, превращается почти в каменистую пустыню с горстками песчаной почвы, на которой кое-как держатся пучки ковыля. И вот – огни впереди и немного внизу.

Почему-то появление Кызыла вспоминается в сумерках, хотя давно уже дорога от Абакана и Минусинска до Кызыла занимает не целый день, а часов пять-шесть. А раньше выезжали рано утром, подъезжали уже почти ночью.

Полоса огней. Не такая, не бескрайняя, как здесь, в Париже, а узенькая, блеклая… За полосой снова холмы-курганы, гряды увалов почти на сотню километров. Дальше – почти сгоревший Балгазынский бор, рукав забравшейся так глубоко на юг тайги, а после – степь, степь и степь и на южной оконечности Тувы, и в Монголии, по которой в конце Гражданской войны бродили тысячи, как говорил красный партизан Сергей Кочетов, «наших противников, усталых русских людей», которым просто некуда было деться…

Енисей, вдоль которого и налепились огоньки, видишь не сразу. Крошечная ленточка воды. Но благодаря ей, этой живительной ленточке, и возник здесь город. Вернее, сначала поселок для российских чиновников, а уж затем – город. Пятьсот жителей, две тысячи жителей, десять, семьдесят, сто тысяч.

Один из них он – Андрей Топкин.

Те, кто появляются здесь впервые, говорят, что это какая-то провинция Китая, а никакая не Россия. Да, на улицах почти не услышишь русскую речь, не увидишь славянские лица. И природа вокруг нерусская – кольцо голых гор, слишком высокое небо, жалобные крики коршунов; летом – нерусская жарень, зимой – нерусский мороз. И Енисей не похож на русскую реку: он не задумчивый и широкий, а бурный, стиснутый скалами, сердитый, оскаленный.

Но что-то держит здесь русских. Немногих, остатки, но все же. Одних – денежная должность и грядущая солидная пенсия, других – тиски бедности, не дающие сдвинуться с места, а третьих – странная, необъяснимая сила. Может, любовь, неосознанная, противоестественная для европеоида…

И когда Топкин подъезжает к Кызылу, с вершины последнего перевала видит в сумерках полоску огней, в горле начинает кипеть. Не горьким, как бывает, когда обидят, а сладковатым, словно в предвкушении счастья.

Сейчас, глядя на лежащий под ним Париж, он наблюдал это сладковатое кипение. Но что вызвало его – панорама столицы мира или воспоминание об огоньках Кызыла, мечта о той минуте, когда снова увидит их, возвращаясь отсюда, – не мог понять.

* * *

В Сакре-Кёр безлюдно и тихо. Эта гулкая тишина… Смотреть, как и во всех протестантских и католических соборах, особо не на что.

Застыли статуи каких-то святых, горели плоские свечи, на скамьях порознь – две старухи. Кажется, дремлют.

Слегка согревшись, Топкин решил уходить, но не уходил. Мялся возле стендика с прикрепленными листами – объявления, расписания… Что там на улице, куда там? Спускаться обратно, плестись в отель…

Вбежал огромного роста, широченный, с бритой головой негр. В ручищах – букет роз. Протопал к статуе, видимо, Богоматери и рухнул на колени, от чего по собору прокатилось долгое эхо. Разбросал розы веером у ее ног, зарыдал, басом выхаркивая французские слова, сложил ладони-лопаты перед грудью…