Дождь в Париже

Зашла речь о свадьбах, и Тая рассказала, как ее подруга, странная и забавная своими странностями, познакомилась с парнем, через две недели они подали заявление, через месяц женились, а еще через две недели она снова побежала в загс требовать, чтобы ее развели.

«И представляешь, Игорь, ее муж, вообще не мог понять, что с ней, из-за чего. И она сама не могла объяснить…»

«Да, девушки любят разводиться», – вздохнул Андрей.

Тая взглянула на него с каким-то подозрением, что ли:

«Именно девушки?»

«По-моему, да».

И Андрей рассказал про своих трех жен, что они бросили его сами и по каким причинам.

«От второй бы я сбежал, если бы не изменилась, но все же терпел. А она не вытерпела меня таким, терпеливым, и ушла… Понимаешь, – стал рассуждать, – женщинам в конце концов становится скучно в нормальной семейной жизни. Им нужно страстей, а мужчинам – уже нет. Мужчинам нужен покой, размеренность. – Топкин отпил вина. – Ну вот что заставило Алинку, третью, взять и сорваться? И до такой степени, чтоб подать на развод… Не верю, что здесь стало невозможно из-за обстановки. Просто решила изменить жизнь, скучно стало».

Понимая, что девушке в тонкой юбке и с голыми коленями, сидящей в нескольких сантиметрах от него, на фиг не нужна сейчас никакая Алина, никакие его переживания, а нужно другое, Топкин все равно продолжал говорить: об истории Алининой семьи, с позапрошлого века жившей в Туве, о наезде на них и разорении, об их отъезде в Воронежскую область…

«И меня тянули. А я – не хочу. Я хочу здесь. Мне здесь нравится… А тебе нравится, Тай?»

Тая, видимо, забыв за время его длиннющего монолога, что может говорить сама, что этот стареющий юноша может ее о чем-нибудь спросить, вздрогнула:

«Мне?.. Да не особенно. Я ведь не местная».

«Я тоже не местный. Но живу».

«А я учусь. Сюда и поступить легче, и учиться, чем у нас в Новосибе. Снимаю однушку, до универа пять минут. Получу диплом – и прощай, Тувиндия».

Андрея защипала обида. Столько рассказывал, надеясь на сочувствие, а оказалось… Тувиндия…

«Ясно. Что ж, – еще глотнул вина, не предложив чокнуться, – будет, значит, у тебя такой штришок в биографии – Тува. А может, приедешь сюда в синей форме порядок наводить».

«Не дай бог! Здесь порядок уже наведен и чужие не нужны».

«Да ладно, посадишь одного-другого, а остальные зассут беспредельничать».

«Откровенного беспредела я не наблюдаю. Все более-менее… – Она раздумчиво покривила губы. – Я же говорю: здесь порядок, но свой. Наверное, и на Кавказе свой, на Дальнем Востоке свой».

«И с этим ничего не сделать, что ли?»

«Пока не знаю. Я пока учусь», – не сразу ответила Тая, и по этой паузе Топкин понял, что она не пустышка, еще покажет себя.

И в нем забурлило желание обнять ее, прижать к себя, а потом повести в соседнюю комнату, где стояла кровать. Нет, желание было и раньше, за этим и пригласил в гости, но после ее слов, совсем вроде бы не провоцирующих на секс, оно усилилось.

«Тая», – сказал он тихим голосом, положил руку ей на плечо.

Она чуть шевельнула им. Не сбрасывая, но и не поощряя на дальнейшее.

«Слушай, расскажи еще что-нибудь. Про себя, про Туву… Родители у тебя здесь?»

«Хм, вот дожился – девушке интересней меня послушать, чем… другое».

«Наверное, и другое будет. Но мне действительно интересно. Эти три жены, что ты здесь хочешь жить… Родители держат?»

«Родители давно в Эстонии. В девяносто третьем свалили. Теперь – полноправные жители Шенгена. Зовут к себе. Звали, вернее. Теперь уже бросили… А я, да – хочу здесь… Не могу объяснить… Вот я когда-то “Чевенгур” читал… он был модный очень в моей юности. Тогда вообще мода была на запрещенное раньше…»

«Это роман Платонова, если не ошибаюсь», – уточнила девушка.

«Угу. Читала?»

«Честно?.. Краткое содержание. Некогда все читать».

«Ну да, ну да… Но когда-то было время. Особенно если все вокруг читают, обсуждают, а ты молчишь. На тебя смотрят как на дебила…»

Тая покивала с улыбкой:

«У нас так на не читавших “Поттера” смотрели, потом – “Сумерек”».

«Ясно… А к чему я про “Чевенгур”?.. А, и там такое… такой кусочек про маленького зрителя, который живет в каждом человеке. Он типа наблюдает его жизнь, все видит, но не участвует. Его служба – быть свидетелем. Почти так именно, дословно… И я долго думал, что так и есть, что этот свидетель не участвует. А недавно понял: он-то и управляет человеком. Без слов, а так… По крайней мере мной. Я могу сколько угодно с собой спорить, убеждать себя, планировать то-сё, а он берет – и делает. Раньше, чем я сознаю, что это сделано… поступок совершен… А он – совершен. Этот маленький свидетель его совершил. Понимаешь? Извини, что я так коряво, но… А, Таисья?»

«Лучше все-таки Тая, – глядя на него пристально и как-то печально, отозвалась она. – Не вполне понимаю… Есть там внутри что-то, но оно мной не управляет. Иногда начинает пытаться, я его быстро к ногтю. Оно может всю жизнь в дерьмо-дерьмищево превратить, если волю дать».

Топкин повторил это глупое, бессильное «ну да, ну да». Подумал и сказал:

«Я не считаю, что моя жизнь дерьмо, но я не могу… Ты вот можешь управлять, а я, получается, нет».