Дождь в полынной пустоши

— А чему удивляться? Сати нужен тот, кто принесет корону, а не жеребчик бле[41] и не твердолобый барончик из Анхальта, которых ей попеременно пророчат, — растолковала камер-юнгфер товарке.

— С жеребчиком ты загнула, а в основном права.

Унгрийцу веселость женщин от части понятна. В кого втыкать иглы как не в потомков Адама?

— Жаль с Ратгардом не сладилось.

— Было бы о чем жалеть? Поговаривают Длинноухому будет затруднительно погашать супружеский долг, — избегала Лисэль прямых обвинений и оговоров. Меньше места для фантазий.

— Не платежеспособен? Уже? — довольно мурлычет незнакомка.

Постараться, можно представить искорки пробегающие волнами по чудесной шерстке. Колин представил. Самому сделалось смешно.

— Слишком со многими расплачиваться.

— Мог бы и уступить. По дружбе.

— Кредиторы не согласятся. Я бы не согласилась, — за себя камер-юнгфер всегда отвечает твердо. Неплохо, хоть в чем-то не терзаться сомнениями.

«По злободневней тем нет?» — поскучнел Колин.

Как оказалось, нет. Или поднятая полностью не исчерпана.

— А хромоножка из Хорнхорда?

— Хромота не главный его недостаток, — через плеск воды доносится похохатывание довольной Лисэль.

Сквозняк неожиданно дернул занавесь и унгриец, прикрывшись, тихонько зафыкал, прочистить нос от навязчивых цветочных благоуханий.

— Но ведь есть и достоинства?

— О достоинствах лучше и не упоминать. То что уместится в ладошку…

Двое веселятся от души. До колик в боках.

— А корона?

— Она не тяжелей достоинств.

«Не повезло,» — собрался Колин двинуться дальше. Сплетни он послушает в другой раз, а дышать жасмином — кашель привяжется.

— Лисэль! Алама! Прекратите! — одернула третья праздноязыких.

Столь искрений порыв, новой участницы несколько вразрез общей атмосфере посиделок. Унгриец тут же раздумал покидать удобное местечко. Торопиться ему некуда.

— А что такого? Семейное счастья нашей Сати, волнует многих… Скажешь Гусмар от нечего делать обивает её пороги?… Далеко не лучший вариант. Вряд ли в Анхальте ей достанется кто-то приличней! — заговорили наперебой с рассерженной компаньонкой.

— Я не собираю сплетен, — последовало неожиданно жесткое предупреждение.

Ответ столь же неожиданно насмешлив.

— Конечно-конечно! Ты же у нас фрей!

— Вот именно!

— Не поделишься? — камер-юнгфер мастерица держать многозначительные паузы. — Не сплетней.

«Исповедница гранды!» — вплыл у Колина образ девушки с четками в руках. И судя по последней фразе от нее ждут откровений и доверительности. И не просто ждут, провоцируют.

— Лисэль, думай немного, о чем просишь.

— Всего лишь мааааленькая тайна…, — обозначила камер-юнгфер рамки своей просьбы. — Поверь мне, большую не доверят никому. Включая исповедницу.

«О чем она?» — призадумался унгриец. В словах Лисэль присутствовала некая отсылка, скрытая сноска. Касающаяся прежде всего девушки в строгой столле с галереи Зала Арок, а не фрей, блюстительнице чужих откровений.

— Упомянутая тобой маленькая тайна, — отчитывали просительницу со всей строгостью, — предназначена не мне. Следовательно не мне ею и распоряжаться.

«Ему-то, в общем, она тоже без особой надобности,» — и это не сомнения, безоговорочная уверенность. Еретичность в той или иной степени присуща всякому и унгрийц не исключение. Другое дело её основы. Разочарование, обида, непонимание, неприятие. У Колина за отрицанием веры, стояла… вера!

— Тебе виднее, золотко, — не усердствовала камер-юнгфер разговорить препоясанную четками упрямицу. На таких давить бесполезно. И брать штурмом тоже.

«Как величать-то вашу драгоценность?» — готов слушать Колин и имена и чужие секреты, но с толикой здорового скепсиса. Совесть, как и бумага, стерпят многое. Умолчат, и приврут. Ограничения самые умозрительные.

— Это не может даже обсуждаться, — строга исповедница.

— Стыдно повторить? Ведь так? Стыдно, Арлем?

— Лисэль!

— Хорошо, хорошо, — вновь готова примириться камер-юнгфер с упертой фрей. — Не желаешь не говори. Но с чего Сати взъелась на Поллака?

«До меня добрались,» — подивился Колин вниманию благородных эсм к его скромной персоне. Чего ожидать от такого внимания? Ничтоже сумняшеся утопят или, подтолкнут кверху? — «Припомнят тебе званный обед, саин Поллак. Ой, припомнят!» — сомневался унгриец в благоприятном для него итоге трехстороннего обсуждения. Вопрос, на сколько все плохо, сделался актуальным как никогда.

— Это…, — голос Аламы мягче кошачьих лапок.

«Должны быть и когти,» — не доверяет Колин товарке Лисэль Любопытно, доверяет ли ей сама камер-юнгфер? И во что доверие обходиться?

— Он самый. Унгриец. Со шрамом.

— С чего ты решила что Сати на него взъелась?

— Тебя не было рядом. И если бы не обстоятельства…, — порой чувство меры изменяло Лисэль. Говорить через раз намеками, проверяя остроту ума собеседника может и забавно, но слушать и верно угадывать, утомительно.

— Ты о Даане? — мурлычет Алама, безошибочно понимая камер-юнгфер. — Ах, он умеет досадить.

Мурлыка Колину еще хуже розмарина и жасмином. Но тут чихом не отделаешься, приходится терпеть.

— Новику откровенно повезло, иначе бы на нем отоспались за всех.