Дождь в полынной пустоши

На стук не отзывался. Решил не торопиться. Известное правило, кто слишком быстро собирается, не слишком скоро отправляется в путь.

— Саин Колин! — срывая голос долбился слуга. — Саин Колин!

Не отстанет. И открывать все равно придется.

— Воды принес? — гаркнул унгриец. Из всякого положения надо выходить с пользой для себя.

— Воды? — притихли за дверью.

— Воды. Умыться. Или мне с опухшей рожей предстать пред сиятельной Сатеник?

— А… Э…

— Ты что там? Азбуку учишь?

— Я мигом!

— Как принесешь, тогда и впущу.

При свете нарождающегося дня комната растеряла вечернее очарование аскетизма. Исчезла таинственность, мистическая загадочность, ореол духовного подвижничества, жертвование мирскими излишествами в пользу плотских ограничений. Халупа, а не комната. Кроме беленых стен ничего в заслугу не поставить. Ну и окно, само собой.

На очередной, уже выдержанный стук, Колин открыл.

— Все давно в сборе, — укорили жильца за неоправданное промедление.

— А гранда?

«Надо же выискался… эсм гранду ему подавай,» — недружелюбна мина на длинном лице.

— Вот видишь, у меня еще прорва времени.

Слуга терпеливо сливал воду, Колин умывался. Полотенец не принесен, пришлось доставать чистую рубаху и вытираться ей.

— Теперь завтрак, — потребовал унгриец с истинно унгрийской наглостью. И никакие магические пасы и ужимки слуги не могли его разжалобить.

— Дак вечеряли! — возмутился наглым притязаниям длинномордый.

— Неси! Только не объедков и не из помойного ведра.

«Вовремя предупредил,» — повеселился Колин покрасневшим ушам «журавля».

Ему досталась каша. Овсяная. На воде. С ложкой меда подсластить безвкусие и украсить непрезентабельную размазню. В кружке пузырился какой-то забродивший отвар. Возможно ягодное вино. Очень подозрительного вида и запаха.

Протянув время, и доведя слугу до сердечных спазм, Колин не опоздал. На десять минут предвосхитил выход эсм Сатеник и немногочисленного сопровождения. За редким исключением те же, вчерашние лица.

На дворе вовсю сияло обманчивое осеннее солнце. Порывистый ветерок загонял холод под плащи, в рукава, за воротники, от чего зябко и неуютно. Табор новиков эскортировали на конюшню, где Колина облагодетельствовали временным пользованием старой клячи, и столь же старым седлом, вытертом до белесости.

— Вы уж, саин, не сильно её торопите, — попросил конюх, с заботой поглаживая смирную кобылку.

— Боишься, запалю? — рад со всеми поделиться хорошим настроением унгриец. А что? Выспался, поел.

Помощники конюха отворачиваясь захихикали.

— Не сдохла бы, — проворчал смотритель рысаков. Был он человек к веселью не склонный и шуток не воспринимал, ни трезвым, ни во хмелю.

Будь выбор, Колин пожалел бы древнее животное. Но тогда пришлось бы плестись пешком по осенней грязи и океанским лужам. Сапоги жальче. Собственные и единственные.

Тронулись в путь в районе двенадцати часов, что никак нельзя отнести к утру. Даже позднему. Для представительности и порядка, лихие скары равномерно рассредоточены по всей колонне. Охрана откровенно потешалась, таких чучел, как новики поискать днем с огнем. Кроме скар, в качестве толмачей, ехали младшие клирики, разодетые по случаю в темно-вишневые цвета, но не удостоенные перьев на шляпы.

Карлайр отличался от городков, где Колин побывал проездом. Дома выше и совсем нет деревянных. Серый камень в кладке зазеленен мхом. Чуть шире улицы. Два воза разъедутся обдирая стены. Народу побольше и поживей. Все спешат, несут поклажи, толкают тележки, правят возами. Поодиночке, цепочкой, группками. Что роднило с глухоманью? В столице нисколько не чище. Под копытами лошадей хлюпает вонючая жижа, растворившая островки конского и человеческого дерьма. Из подворотен несет всеми ароматами человеческого быта. От горелого и жженого, до тухлого и насранного.

С центральных проездов, тех, что в два воза шире, вправо и влево, утекали меньшие и совсем уж кривые улочки или не улочки вовсе, а лазы в людские норы. Повсеместно, верхние этажи срастались балконами и эркерами, создавая своеобразные туннели. В них мрачно, грязно и смрадно. И так до какой-либо площади. Глотнуть свежего воздуха, порадовать глаз градостроительными причудами.

— Храм Святого Голиария, — пояснил клирик окружению. — Возведен в честь Голиария Мхеского принявшего мученическую смерть от язычников Оша. На центральном витраже все подробности экзекуции. Святой, огонь и дикари. Голиарий упитан, огонь жарок, дикари вооружены и дурны ликами.

В голове выездной процессии некоторое оживление. Встречные оборванцы низко кланяются гранде, выкрикивают благопожелания и благодарения. Эсм Сатеник щедро сыплет полугроши под ноги лошади. Нищие выхватывают деньги из-под копыт, не страшась быть затоптанными или получить увечье.