Дождливое лето

Безмятежно светило солнце. На корявый, низкорослый дуб по соседству присела, любопытствуя, пестро разодетая сойка. Муравей полз по рукаву рубашки. Другой рукав оторван. Хорошая была рубашка — в скромную, но элегантную клетку. Никто не верил, что отечественного производства…

А ведь произошло чудо. Только сейчас это по-настоящему осознал. Чудо. Еще немного, и эти трое размазали бы их.

— Deus ex machina, — пробормотал Пастухов. — Бог из машины.

— Что вы говорите? — спросила Лиза, все еще всхлипывая.

Хотел было объяснить, что получилось как в античной трагедии: когда все запутывалось и выхода не было, сверху появлялся бог. Но было не до того. Трагедия ли это? Паскудство. Мерзость. Надо было встряхнуть ее, и он сказал:

— Не рыдайте так горько над ним — хорошо умереть молодым…

Шутка, однако, не получилась, Лиза просто не поняла ее, бросилась к Пастухову:

— Милый! Родной! Ради бога… Что они с тобой сделали!..

Она причиняла боль, тиская, ощупывая его, помогая, хотя нужды в этом не было, ему подняться, но надо было и сладостно было терпеть, потому что произошло еще одно чудо: он услышал  т о т  ж е  голос, т е  ж е  слова. И показалось, что вернул, нашел то, что считал давно и навсегда утраченным, мысль о чем все эти годы сосала сердце. То же самое говорила когда-то Любочка.

Знал, что вернуть и найти невозможно, что у времени нет ни обратного хода, ни объездных путей — оно прямолинейно и безжалостно, хотя поэт и сказал однажды, что время-де цветет, как черемуха. Знал. Однако почувствовал себя странником, вернувшимся через много лет, после столького разного к той единственной, дороже и слаще которой нет. Знал, что никогда об этом не скажет, потому что в натуре человеческой желать, чтобы любили тебя и только тебя, а не еще чью-то тень или чей-то отблеск, который по прихоти воображения вдруг будто бы упал на тебя. Но Любочка, именно Любочка в тот миг перелилась в эту женщину и в ее облике была рядом.

Досадуя на собственную слабость и чувствительность, Пастухов отвернулся:

— Вы и в самом деле убиваетесь, как Андромаха над Гектором… Гордиться надо, что в вашу честь четверо мужиков устроили такое ристалище…

Эти слова возымели действие. Когда повернулся, перед ним была почти прежняя Дама Треф.

— Извините, — сказала она, — я забыла, что вы не первый раз получаете трепку из-за женщин.

Нашелся, ответил, как самому показалось, достойно:

— Женщины стоили того.

Сам, правда, почти сразу почувствовал некоторую двусмысленность этих слов, но бог с ними, словами…

Ничего из вещей не было украдено — уже хорошо, начали запихивать их в рюкзаки, сняли палатку, и тут Лиза заторопилась, стала тревожно оглядываться по сторонам.

— Не бойтесь, — пытался успокоить ее, — они не вернутся.

— Так я вам теперь и поверила…

Тогда он достал охотничий нож, который брал в такие походы, раскрыл его и положил рядом.

— Успокойтесь, вот оружие.

— Но их трое…

И в этот момент снова послышался стрекот вертолета. Он возвращался прежним путем. Сделал широкий круг над Прекраснейшим, огибая Шуври и Хриколь. Над полянкой крикнул из поднебесья:

— Граждане отдыхающие и жители Крыма! Ввиду высокой пожарной опасности наши леса закрыты для посещения. Приказываю вам немедленно покинуть лес…

— Вот видите, — сказала Лиза.

— Что?

— По-моему, он дает нам понять, что  э т и  где-то рядом…

Она боялась, и Пастухов не стал спорить. Медлить, искушать судьбу и в самом деле не стоило. Они двинулись вниз, к морю, срезая петли лесной дороги, сокращая путь к терракотовым холмам.

Уже внизу, на подходе к селу, Лиза сказала:

— Не могу я все-таки понять этих… не знаю, как их назвать.

— А у них один расчет: никто не захочет рассказывать о своем позоре. Для них важна только собственная безнаказанность. Остальное не имеет значения. Нелюди.

— А вы не боялись? — вдруг спросила она. Нечестный, в сущности, — нет, просто неправомерный — вопрос, хотя и дает возможность задним числом выставить себя храбрецом. Может, этого она и ждет, хочет? Но разве в этом суть и это важно?

Какой он храбрец? Просто не мог иначе, должен был лечь костьми, но не дать ее на поругание, хотя будь тут любая другая женщина, вел бы себя так же. Да что говорить! Пастухов ответил:

— Боялся. Сраму.

В селе, совсем «не южнобережном», неуютном и пыльном, несмотря на свое нынешнее название — Приветное, — задерживаться не стали. Заторопились к морю — оно было километрах в полутора-двух.

Купание освежило и как-то разом отодвинуло в прошлое недавние события, хотя царапины и ссадины по-прежнему щемили, а на боку багровел кровоподтек. К счастью, физиономия почти не попорчена — это Пастухов думал уже о будущем, о встрече с мамой, Зоей и Олегом. Вдаваться с ними в объяснения не хотелось.