Дождливое лето

Так примерно говорил я Лизе. В сущности, оправдывался, потому что почуял отчуждение и хотел преодолеть его. Обычные игры, когда ты послушно признаешь себя виноватым, если даже не виноват. Она слушала, как тогда же показалось, рассеянно, да и слушала ли вообще? А когда я несколько приободрился и осмелел, неожиданно сказала:

— Тебе надо вернуться к сыну…

Вот так. Сказать, что я был ошеломлен, значит ничего не сказать. Сначала просто ничего не понял. Откуда это у нее взялось? Почему? И ведь, как видно, зрело. Пока я упражнялся в диалектике, думала об этом.

Я давно смирился с тем, что женщины, которые мне нравились, которые были близки мне, оказывались проницательнее, дальновиднее, умнее, а в случае с бывшей женой просто хитрее меня. Более того: я признаю, что женщине, матери, хранительнице очага и продолжательнице рода, н е о б х о д и м о  быть по-своему умнее, дальновиднее, проницательнее нас. С женой не повезло — эрзацем этих качеств у нее оказалась хитрость. Но, может, допускаю, и  е й  не повезло со мной, кто-то другой сумел бы, может быть, найти или пробудить в ней еще что-то.

Я чувствовал себя иногда как тот пес, который пытался обрести в моем лице хозяина. Чудак! бедняга! — мне самому нужен кто-то, кто гладил бы меня, почесывал за ушами и позволял преданно себе служить… Однако к чему эти слова? Когда Лиза положила мне ладонь на губы, я понял: она знает все, что я скажу или могу сказать, — ей нужно высказать нечто свое.

— Ты просто не понимаешь, какое это счастье иметь ребенка…

Благословляю темноту. Почему в темноте мы становимся раскованнее, искреннее?

Она сказала, что любит меня и с болью думает о расставании, но оно необходимо: я должен вернуться к сыну. Мы с женой, говорила она, не ведаем, что творим. Но у жены остается сын, а я, в сущности, обкрадываю и сына и себя.

Я пробовал объяснить, что рад бы взять Генку и быть с ним, но  в е р н у т ь с я  к нему означает вернуться к жене, которая давно уже мне не жена и ничего доброго, хорошего во мне не вызывает. Даже короткое общение приводит к взаимному раздражению и неприязни.

— Господи! Какая дичь, какая чепуха! — говорила она. — Разве есть что-нибудь, что нельзя сделать ради ребенка? Ты вспомни, какой он сейчас у тебя. С петушиными ногами, царапинами на коленках, с миллионом вопросов… Какая радость купать его, чувствовать каждую косточку… И все это проходит мимо тебя, без тебя. А в конце концов вырастет чужой тебе человек…

Это я уже слышал от своей мамы, но почуялось и что-то личное, идущее от самой Лизы. Понял и то, что она совершенно искренна. Можно было, конечно, сказать, что чужой человек вырастает и при самом тесном, самом дружеском общении с родителями. Примеров сколько угодно. Случаи, когда близость детей и родителей с годами сохраняется или крепнет, стали, увы, исключением. Но в этом ли дело? Во мне шевельнулось нечто похожее на догадку. Не знал только, как подступиться и вообще — нужно ли о ней говорить? А потом не сразу, но все же решился:

— Ты потеряла ребенка?

Ее голова лежала у меня на плече. Я почувствовал, что она кивнула.

«Давно?» Нет, этого я не спросил, хотя вопрос висел на кончике языка. Спохватился. Вспомнил давнее свое правило: не выспрашивать ни о чем, пусть человек сам говорит о себе, что хочет. И она сказала: давно, десять лет назад. Сначала потеряла сына (я не допытывался, что там произошло), а потом ушел муж. Мужа всячески оправдывала: очень хотел детей, а у нее больше не получалось, «хотя мы очень, — говорила Лиза, — старались…».

Каково мне было это слышать! Она и себя не жалела:

— Я оказалась порченой, порченой… — Это было сказано с каким-то ожесточением даже. — А у него нашлась женщина на стороне, с которой прижил ребенка. Может, и не стал бы искать, но я сама виновата — сделалась невыносимой. Это теперь понимаю, а тогда не могла сдержать себя. А мужчине нужны уют, забота, ласка. Разве не так?..

Я молча гладил ей голову. Слушал ее и слушал, как по окнам начал барабанить дождь. Думал о неистребимом в человеке стремлении к исповеди. Выговориться — как выплакаться. Становится легче. (Нашей хозяйке — опять вспомнил о ней — определенно стало бы легче.) Но, право, не только в этом дело. Не думаю, чтобы Лизе полегчало. Может, даже стало труднее. Сама разрушила такой «удобный» (я и мысленно беру это слово в кавычки) образ уверенной в себе, слегка насмешливой, вполне благополучной и несколько загадочной дамы. Недаром же я с первого взгляда окрестил ее Дамой Треф.