Читаем Дождливое лето полностью

— А вот тут — не понять. — Мне показалось, что Олег будто обрадовался вопросу. — То есть считается и до сих пор пишут, что причина смены царей неизвестна. Хотя, по-моему, все ясно. Мне кажется, что само его имя побуждало молодого Митридата к чему-то. Такое и теперь бывает не так уж и редко. Конечно, не те масштабы, приложение сил не то, однако случается. Сын или внук великого человека не могут примириться со своей обыкновенностью, с заурядностью своего положения. Стремятся по крайней мере обратить на себя внимание. А тут ведь не просто внук (вернее — правнук), а сам тоже царь, да к тому же носящий имя великого пращура — как тут не возгореться!..

Эта мысль о детях и внуках показалась мне любопытной, и я улыбнулся. Олег заметил улыбку.

— Конечно, с точки зрения строгой науки, это не доказательство, но ты же сам говоришь: «Дилетант». Мне можно. Римляне, должен сказать тебе, все эти тонкости и амбиции понимали не хуже нас теперешних. К тому же они хорошо знали эту семейку. Уроки были. Возьми сына Митридата Великого — Фарнака. Перешагнул через труп папаши и поднялся на престол. Происходило это, кстати говоря, в той же Керчи, на горе, которая теперь называется горой Митридат. Отправил этот труп за море римлянам как свидетельство своей покорности. — Для большей, что ли, наглядности Олег даже рукой махнул на юго-восток; жест показался широким, указующим, направленным как бы и впрямь «за море»… — А через несколько лет поднял хвост, затеял козни, чтобы вернуть потерянные батюшкой владения, и усмирять его пришлось не кому-нибудь — самому Юлию Цезарю. Это ведь о нем, Фарнаке, было сказано: «veni, vidi, vici». Кстати говоря, на латыни, мне кажется, куда лучше звучит, чем по-русски, — «пришел, увидел, победил»…

И это замечание показалось мне любопытным и стоящим.

— Но по-русски тоже неплохо, — заметил я.

— Не то что неплохо, а даже хорошо, но все-таки на один-два градуса слабее. У Цезаря ведь не просто информация о том, что пришел, увидел и победил, а к тому же  х у д о ж е с т в о…

— А теперь давай вернемся «к Испании»… — подтолкнул я Олега ближе к теме.

— Да я и не уходил от нее! Тут все взаимосвязано. Митридата убрали за строптивость, и царем поставили Котиса, который в своем холопстве даже взял римское имя, стал называться Тиберием Юлием Котисом, а императора величал спасителем и благодетелем. Впрочем, «Тибериями Юлиями», случалось, становились и кельты, и германцы, и африканцы, и даже иудеи…

— Тут есть, может быть, и более общая закономерность? — заметил я. — Имя, заимствованное у господствующего народа…

— Конечно, — согласился Олег. — Такое, римское в данном случае, имя, как ошейник, как уздечка — хоть и украшенные серебром, они все-таки ошейник и уздечка, — знак покорности, подчиненности. Но в краях эллинского либо восточного влияния это распространилось меньше, здесь не стыдились своих исконных имен, а Боспор по культуре, по языку был страной греческих традиций… Ладно, а то мы в самом деле отвлеклись. Дидий Галл — больше я его не вспомню — сделал свое дело и ушел. Однако оставил рядом с Котисом некоего Юлия Аквилу во главе нескольких когорт. Таких нянек римляне часто оставляли возле местных царьков и князьков. Для надежности. Вообще надо отдать должное римлянам: они первыми во всех подробностях разработали бюрократический аппарат; до винтика — структура, регламент, чины, должности, награды, наказания — продумали военную машину и — очень важно! — механизм оккупации (тут их вклад в цивилизацию переоценить невозможно). Человечество до сих пор вкушает эти плоды…

…Мне почему-то неловко признаться, но, пересказывая все это, услышанное от Олега, я ловлю себя на соблазне расцветить его рассказ вымыслом и домыслом, подробностями, известными из книг (эти книги об античности как-то незаметно, будто все случилось само по себе, вышли из обихода нынешних «образованных людей», хотя еще в начале века были обязательным чтением; даже «Римская история» Моммзена не издавалась, кажется, уже лет пятьдесят — небось современные историки считают ее односторонней, предвзятой и устаревшей, а противопоставить что-либо свое столь же интересное не могут…), обрядить людей в одежды (с одной стороны, римляне в тогах, с другой — варвары в шароварах), наделить их характерами, сомнениями, страстями, тем более что Олег походя, не придавая этому значения, показал такую возможность. Какой соблазн! А сколько трагических событий! Чего стоит хотя бы история города Успе, этого античного Орадура!.. Он ведь где-то рядом был, этот Успе, в Приазовской степи…

Перейти на страницу:

Похожие книги

Плаха
Плаха

Самый верный путь к творческому бессмертию – это писать sub specie mortis – с точки зрения смерти, или, что в данном случае одно и то же, с точки зрения вечности. Именно с этой позиции пишет свою прозу Чингиз Айтматов, классик русской и киргизской литературы, лауреат самых престижных премий, хотя последнее обстоятельство в глазах читателя современного, сформировавшегося уже на руинах некогда великой империи, не является столь уж важным. Но несомненно важным оказалось другое: айтматовские притчи, в которых миф переплетен с реальностью, а национальные, исторические и культурные пласты перемешаны, – приобрели сегодня новое трагическое звучание, стали еще более пронзительными. Потому что пропасть, о которой предупреждал Айтматов несколько десятилетий назад, – теперь у нас под ногами. В том числе и об этом – роман Ч. Айтматова «Плаха» (1986).«Ослепительная волчица Акбара и ее волк Ташчайнар, редкостной чистоты души Бостон, достойный воспоминаний о героях древнегреческих трагедии, и его антипод Базарбай, мятущийся Авдий, принявший крестные муки, и жертвенный младенец Кенджеш, охотники за наркотическим травяным зельем и благословенные певцы… – все предстали взору писателя и нашему взору в атмосфере высоких температур подлинного чувства».А. Золотов

Чингиз Айтматов , Чингиз Торекулович Айтматов

Проза / Советская классическая проза
Общежитие
Общежитие

"Хроника времён неразумного социализма" – так автор обозначил жанр двух книг "Муравейник Russia". В книгах рассказывается о жизни провинциальной России. Даже московские главы прежде всего о лимитчиках, так и не прижившихся в Москве. Общежитие, барак, движущийся железнодорожный вагон, забегаловка – не только фон, место действия, но и смыслообразующие метафоры неразумно устроенной жизни. В книгах десятки, если не сотни персонажей, и каждый имеет свой характер, своё лицо. Две части хроник – "Общежитие" и "Парус" – два смысловых центра: обывательское болото и движение жизни вопреки всему.Содержит нецензурную брань.

Владимир Макарович Шапко , Владимир Петрович Фролов , Владимир Яковлевич Зазубрин

Драматургия / Малые литературные формы прозы: рассказы, эссе, новеллы, феерия / Советская классическая проза / Самиздат, сетевая литература / Роман
Жестокий век
Жестокий век

Библиотека проекта «История Российского Государства» – это рекомендованные Борисом Акуниным лучшие памятники мировой литературы, в которых отражена биография нашей страны, от самых ее истоков.Исторический роман «Жестокий век» – это красочное полотно жизни монголов в конце ХII – начале XIII века. Молниеносные степные переходы, дымы кочевий, необузданная вольная жизнь, где неразлучны смертельная опасность и удача… Войско гениального полководца и чудовища Чингисхана, подобно огнедышащей вулканической лаве, сметало на своем пути все живое: истребляло племена и народы, превращало в пепел цветущие цивилизации. Желание Чингисхана, вершителя этого жесточайшего абсурда, стать единственным правителем Вселенной, толкало его к новым и новым кровавым завоевательным походам…

Исай Калистратович Калашников

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза