Дождливое лето

Ее высочество (и впрямь — высочество) сосна со своей свитой задавала тон, однако находилось место и для дуба, бука, и для опутанного лианами ясеня, и для солнечных, с травой по колено полян, и для зарослей колючей ежевики. Попадались яблоньки-дички и низкорослые старые груши. Под одной из них мы с отцом набрали в пожухлой траве, присыпанной коричневыми палыми листьями, по полному карману мелких груш-гнилушек. Как сладки они были!

А в укромных замшелых местах, где сочились родники, несколько раз и всегда неожиданно возникали мрачновато-темные (словно сгустилась и материализовалась тень) тисы. Печаль и сумрак тысячелетий лежат на них, переживших великие и малые оледенения, эпохи гигантских папоротников, мамонтов и саблезубых тигров. Скифы, тавры и римляне для них всего лишь вчерашний день. Что помогло им выстоять и все пережить? Неужто всегда прятались в глухих углах? Но так ли это? И еще думалось: а каково им, любящим тишину и покой, в нынешнем шумном и суетливом мире? Уцелеют ли? Не сгинут ли вместе с китами, страусами, слонами и носорогами?

Леса в то время, когда мы бродили здесь с отцом, были открыты для всех, и это обернулось несчастьем для леса.

Мы забыли о тех временах, когда каждый участок принадлежал кому-то: были казенные, удельного ведомства, частные, земские, общинные лесные дачи. Кое-где до сих пор сохранились межевые знаки, остатки чаиров, как бы вкрапленных в леса садов. Чтобы посетить лес, нередко нужно было  и с п р о с и т ь  р а з р е ш е н и е  его владельца. А после этого ведешь себя с оглядкой. И, даже не испрашивая, помнишь, что есть хозяин либо хозяйские слуги. А главное: отдыхающих, праздных посетителей было совсем немного. Теперь же в наш общий лес хлынули многие, а понимание того, что он  н а ш, а значит, и  м о й, переплавилось в чувство ответственности далеко не у всех.

Я понимаю отвлеченность и некоторую даже простоватость этих рассуждений, но результаты-то оказались совершенно конкретными. И о них напомнил Ванечка. Не знаю, о чем он думал, пока я предавался воспоминаниям, но теперь, когда мотоцикл катился под горку, он, сбросив газ и умерив треск мотора, обернулся ко мне и крикнул: «Пожарище видели?»

Увидеть его отсюда было нельзя, но я знал, что он имел в виду: бывал ли я на пожарище? Специально ходил с Олегом.

Тяжкое это зрелище — выгоревший, мертвый лес. Чернота. Хруст головешек под ногами. Скелеты деревьев. И бурьян — крапива, лебеда, сурепка.

Олег видел и сам пожар. Говорит, что ночью это напоминало извержение вулкана.

Лес горел не то трое, не то четверо суток. Все началось в месте, для техники недоступном, поэтому надежда была на людей. Пожарных и добровольцев оказалось недостаточно, пришлось просить о помощи военных. К счастью, обошлось без человеческих жертв. Но за несколько лет до того на тушении другого лесного пожара погибли и люди — трое парней, курсанты военного училища. О той беде еще долго будет напоминать плешина на горном склоне над Ялтой.

Вот тогда, уяснив, что большинство пожаров приходится на воскресные да праздничные дни, и запретили заход в лес. Думаю — от беспомощности и отчаяния. Какой-то результат это дало, однако гурзуфский пожар, о котором напомнил теперь Ванечка, вспыхнул уже после запрета и опять в праздничный день. Выходит, что запрет коснулся лишь законопослушной публики, которая и раньше-то шла в лес не за тем, чтобы пить водку и жечь костры…

Я не думал, что разговор о лесах и вообще о природе будет иметь сегодня продолжение. Мы довольно лихо проскочили по яйле до кордона, откуда дорога решительно поворачивает вниз. Здесь, в истоках ущелья Уч-Кош, сосну кое-где теснит бук, да и взбирается она, сосна, на взлобок гор, словно обессилев, — расхристанной, изломанной, приземистой. Не взбирается даже, а будто выползает, из последних сил цепляясь корнями за камни. По одному ее виду даже в тихий солнечный день можно судить, какие бури, какие ураганные ветры бушуют здесь зимой.

На кордоне нас остановили:

— Вы откуда сорвались? Про охоту не знаете, что ли?

Ванечка глянул на часы:

— Так еще два часа. Проскочим.

— Шустрый народ пошел! Он проскочит, а кому-то голову оторвут. Съезжай с дороги, заворачивай во двор.

— И надолго?

— Пока не проедут. Сам же сказал: два часа.

— Так я за это время через Ай-Петри до города доберусь…

— Ну и мотай. Только по-быстрому. Не торчи тут, как прыщ на лбу.

Ни слова больше не говоря, Ванечка развернулся, и мы рванули по щебенистой дороге между холмами.

— Вперед на запад! — крикнул я.

— Что? — не понял он.

— Вперед, говорю, на запад! — повторил я.

И тут он, оглянувшись, рассмеялся, будто признал меня наконец своим. А я обрадовался, что благодаря случаю прокачусь по всем без малого западным яйлам.

Когда дорога выскочила на пересекавший плато поперек увал, я похлопал Ванечку по плечу.

— Чего тебе?

Вот мы и на «ты» перешли…

— Ты в самом деле спешишь?

— А что?

— Если есть время, давай постоим минутку. Красота-то какая!

Остановив машину, он посмотрел на меня скептически, насмешливо, однако вполне доброжелательно.

— Что же тут красивого?