Дождливое лето

Морячок обособился, хотя и делал вид, что прислушивается к разговору оставшихся за столом, иногда даже вставлял в него свои междометия.

Несчастный человек! И пьяницей, сама того не понимая и не желая, сделала его эта жеманная дура. Нельзя же так помыкать человеком. Ведь наверняка даже любит его — будто делает одолжение. И старается при этом небось не унизить себя проявлением собственных ощущений. А может, у нее и нет при этом никаких положительных, черт бы их побрал, ощущений, и она тоже по-своему несчастный, обделенный судьбой человек? А у мужика (тертый калач!) наверняка в Жданове либо в Керчи (Азовское пароходство) есть баба, к которой всегда можно зайти во время стоянки в портах с бутылкой и заграничным презентом в виде колготок или кофточки. Плаваем-то на средиземноморской линии.

А Василий говорил:

— Ты понимаешь, как получилось с этой землей — никому до нее нет дела. Сюда приезжают отдыхать и всё видят в праздничном свете. Море, солнце! Считается, что все у нас о’кей. Было, есть и будет. Разве что кой-какие мелкие недочеты.

— А я помню серьезные статьи.

— Не такие уж и серьезные. А главное — они со стороны, а надо бы изнутри взять. У тебя получится. Тем более что время такое. За шиворот берут даже сановников, от которых многое зависит. Одни оказались бездельниками, другие дураками, а то и просто сукиными сынами. Надо пользоваться этим, разгребать кучу.

— Боишься, что потом поздно будет?

— Ты меня в бесплодные дискуссии не втягивай. А фактов могу дать сколько угодно. Особенно по тому, что знаю, — по родному Азово-Черноморскому бассейну. Как все мы его дружно и организованно довели до ручки. И продолжаем это делать с помощью нашей самой передовой науки.

— Я тебе расскажу, а ты напиши?

Пастухов сказал это негромко и будто между прочим, прозвучало, однако, неожиданно жестко.

— Это ты хорошо ему, — сразу отозвался морячок, оказавшийся, выходит, в куда лучшей форме, чем можно было ожидать. — За это не грех и выпить.

Улыбнулась и Лиза, пригубив бокал.

— Это что за вино? — спросила она.

— «Оксамит Украины», — сказал Василий. — По-моему, лучшее из наших красных сухих вин… За это можно, — согласился он с морячком. — Точно припечатал, за что и любил всегда Саньку Пастухова. Только поверьте, — это он Лизе, — что докладные мои записки обо всем этом с выкладками и цифирью разве что только у самого господа бога на столе не лежат…

— Прости, — сказал Пастухов.

Василий отмахнулся.

— Не думай, что науськиваю и подзуживаю — ты сам начал этот разговор. А уж я-то понимаю, что значит написать. Недаром говорят, что слово есть дело…

— Прости, я тебе сказал.

— Да в этом ли суть! Я-то знаю, как у нас любят, когда выносится сор из избы. Ах вы писаки, щелкоперы проклятые! До скрежета зубовного любят. И все это с призывами к критике и самокритике.

— Но сам же говорил, что положение меняется.

— Наверху! А до нас когда еще дойдет! Почитай газеты. Есть статьи, как сводки с поля боя. С непривычки оторопь берет. Долбят в одну точку. По десять раз об одном и том же. Да что — по десять! Без конца. А дело ни с места.

— Разбаловался народ, — подтвердила Тусенька. — При Сталине такого не было.

Пастухов улыбнулся, и это вдруг раззадорило морячка, ее любящего мужа:

— Это точно. Тусенька все помнит.

Попытка бунта была, однако, тут же подавлена:

— При чем тут — помнит? Все хотел бы старухой меня выставить… Пей больше. Тоже мне юморист нашелся. Люди говорят. И порядок был, и воровали меньше. Боялись потому что.

— Ты бы помолчала, мать, — сказал Василий. Он с Тусенькой не церемонился еще с прежних детских времен, и она странным образом даже теперь, став дамой, принимала это как должное. — Что ты смыслишь в этих делах? Кому уподобляешься? Стыдно слушать. Так вот, — продолжал он, обращаясь снова к Пастухову, — тут знаешь что — терпение нужно. Авгиевы конюшни субботником не очистишь…

— Как, как? — оживился Пастухов. — Это ты лихо сказал.

— Не я, а один старый, мудрый человек. И не сказал, а даже в книге написал. Авгиевы конюшни субботником не очистишь. Нужны терпение, настойчивость и доводы рассудка. Доводы рассудка! Почему мы ими пренебрегаем? На это можно, конечно, ответить ссылками на сложности мира, на насущную необходимость того или другого… Чепуха! Возьми хотя бы пример с тем же пьянством. Сколько раскачивались, какие постановления принимали! А пьянство расползалось как рак. Еще хуже, потому что калечило потомство. Не хватало смелости признать, что это стало народным бедствием. Нам не хватало смелости! Чего боялись? Правде взглянуть в глаза?

— И доигрались, — сказала Тусенька, похлопав мужа по плечу.

— Между прочим, царь с началом первой мировой войны вообще запретил продажу водки. Несмотря на все вопли министерства финансов.

— Правда? — удивилась Елизавета Степановна. — А как же «мои боевые сто грамм»?..

— Тоже отменили.

— Так ведь ничего из этого не вышло… — сказал Пастухов.