Дракон мелового периода

Я показала на стенку у себя над головой, и ней отчетливо, во всей красе отпечаталась огромная извивающаяся многоножка. При виде ее невольно думалось: как хорошо, что она окаменела. Она была, наверно, втрое больше меня и могла бы проглотить одним глотком. Ее многочисленные лапы напоминали бахрому на покрывале, а по бокам головы располагались глаза в форме яблочных косточек. Окаменевшую многоножку совершенно не повредило взрывом. Она выглядела красиво и жутковато — можно сказать, красиво до жути. Существо из другого мира. Другой реальности.

— Ого! — протянула Машка, разглядывая древнее чудовище. — Я таких еще не видела. Надо бы сфотографироваться на ее фоне, что ли… Пока стенку снова не взорвали.

— Прикинь, если бы она ожила, — задумчиво сказала я. — Июльской ночью, в новолуние, многоножка открыла глаза и увидела, что мир, в котором она родилась и прожила всю жизнь, превратился в камень. Нет, хуже — в мел. А вокруг — что-то непонятное и незнакомое, в чем ей совершенно нет места. И она так разозлилась… к тому же ей и покушать захотелось… в общем, выползла она наружу и двинула в Утишье. Все живое разбегалось на ее пути, а она подползала все ближе и ближе к деревне… Этот мир был холодным, а она привыкла к теплому морю, и ей хотелось чего-нибудь горяченького. И вот она ползла на двор нашего дома, и тут как раз учуяла свое любимое тепло… и запах вкусного, живого мяса…

Машка пискнула, как маленькая, со страхом глянув на многоножку, которая до того вызывала у нее не больше эмоций, чем припаркованный на другом краю карьера трактор.

— Гелька, хватит пугать! Ну что за привычка!

— А потом, сожрав все Утишье, она переселилась бы в Утку. И в Вологодской области появились бы своя деревня-призрак и лох-несское чудовище, — безжалостно продолжала я.

— Ангелина! Уймись!

Я хотела продолжать, но неожиданно зашлась в кашле. Кажется, я насквозь пропиталась этой проклятой пылью.

— Пошли-ка отсюда, — скомандовала Машка. — Я тебе забыла сказать, тут долго быть опасно. Вредно для здоровья.

Машка подхватила меня под руку и потащила с недевичьей силищей к «динозавровой спине», по которой мы спускались в карьер.

— Да ты… кхе-кхе… просто боишься, — в промежутках между приступами кашля продолжала я дразнить ее. — Смыться хочешь. А древние славяне… если бы откопали эту многоножку… объявили бы ее богом… жертвы бы стали приносить… человеческие… э… красивых девушек… с разными глазами…

— Гелька, замолкни! — рявкнула сестрица. — Я ночью спать не буду. А ты, если рот не закроешь, наглотаешься пыли, и будет у тебя туберкулез.

— Камни-то! Трилобиты! — взвыла я, тщетно вырываясь. — Окаменелости забыли!

— Нет уж! — Машка доволокла меня до гребня, отпустила и полезла наверх. — Я эти булыжники не понесу, это точно.

Я с тоской оглянулась на «дольмен», чихнула и полезла за ней. «Завтра вернусь сюда с большим мешком, — решила я. — Если дорогу найду, конечно».

6. Мишка, мастер тишины

Но мне было не суждено вернуться за камнями. Вечером, ложась спать, я обнаружила, что Машка сама куда-то потихоньку собирается, стараясь не привлекать моего внимания. После допроса с пристрастием оказалось, что сестрица намылилась на рыбалку. Причем не на простую рыбалку, а на какую-то особенную. Не для всех.

По Машкиным словам, в деревне было несколько способов рыбной ловли. Профессионально-браконьерский: с катером, сетями, суровыми мужиками в резиновых сапогах до бедер и прорвой выловленной рыбы, часть которой очень ловко потом выклянчивает у браконьеров наша бабка. Детско-тусовочный: толпа молодежи сидит с удочками, свесив ноги с пристани в Утку, болтает, поминутно меняет наживку, и десяток пойманных окуней — это уже рекорд. Вообще это не более чем способ убить время, не хуже любого другого. Любительско-пикниковый — то же самое, только компания повзрослее берет лодки, донки и много водки и уплывает на пару дней в какое-нибудь живописное дикое место. Все выловленное обычно съедается на месте, разве что кто-нибудь привезет хвастовства ради особо крупную щуку.

А можно еще ловить хариусов. Это не развлечение — это почти как творчество, небрежного подхода оно не терпит. Хариусов никогда не ловят шумной пьяной толпой — все происходит скрытно, в одиночестве. Ловля хариусов окружена аурой тишины и тайны. В тишине люди идут в лес, каждый — в свое заповедное место; потом, неторопливо и торжественно, хариусов жарят, после чего совершается церемония их поедания в узком кругу избранных.

Потому-то Машка и не особенно меня приглашала и, может, так бы и уехала без меня, если бы я не заметила, что она собирает рюкзак и готовит снасти.

— Только учти, — сказала она в ответ на мое желание отправиться за хариусами вместе с ней, — ловить их очень трудно. И ехать довольно далеко, причем по бездорожью.

— Мы разве не на реку пойдем?

— Конечно, нет. В этой реке ни один хариус не выживет. Им нужна кристально чистая проточная вода. Мы в лес поедем, на ручей, в самую чащу.

— И долго ехать?