Драма девяносто третьего года. Часть первая

«Пока можно было опасаться, что опиум задерживает влагу в тканях, Вы поступали правильно, не давая его мне, но теперь, когда никаких других средств, кроме неведомого чуда, не осталось, почему бы не испытать это чудо? Можно ли оставлять своего друга умирать на пыточном колесе, да еще, возможно, на протяжении нескольких дней?»

И в самом деле, боли стали настолько сильными, что Кабанис ответил умирающему:

— Хорошо, ваше желание будет исполнено.

Он тотчас же прописал ему успокоительное средство и, поскольку в эту самую минуту в комнату вошел г-н Пти, которого пригласили в качестве его помощника, показал ему рецепт; в нем значился диакодовый сироп, разведенный в дистиллированной воде; г-н Пти одобрил лекарство, но заменил в его прописи дистиллированную воду на простую.

Послали к аптекарю; ждать предстояло всего три минуты, но время в таких случаях измеряется не его длительностью, а страданиями больного; страдания же Мирабо были настолько нестерпимыми, что они вернули ему дар речи.

— О! — вскричал он. — Меня обманывают, обманывают!

— Да нет же, — ответил ему граф де Ла Марк, — вас не обманывают, лекарство сейчас принесут, я сам видел, как его прописали.

— Эх, медики, медики! — воскликнул умирающий.

Затем, повернувшись к Кабанису, он произнес:

— Разве вы не мой врач и не мой друг? Разве вы не обещали избавить меня от страданий подобной смерти? Неужели вы хотите, чтобы я унес с собой в могилу сожаление о том, что оказывал вам доверие?

То были его последние слова; затем, конвульсивным движением повернувшись на правый бок, он поднял глаза к небу и испустил дух.

— Он более не страдает, — промолвил г-н Пти, который уже несколько минут стоял в задумчивости, взирая на эту страшную битву жизни с небытием.

Часы пробили половину девятого вечера.

Накануне, в этот самый час, проснувшись от грохота пушки, Мирабо воскликнул:

— Так похороны Ахилла уже начались?!

Эти слова передали Робеспьеру, и, когда ему стало известно о смерти Мирабо, он с улыбкой, присущей… Робеспьеру, промолвил:

— Что ж, Ахилл мертв, значит, Троя не будет взята.

Как только Мирабо скончался, все следы страдания, угасшего вместе с жизнью, исчезли с его лица, и оно приняло поразительное выражение покоя и безмятежности.

К Мирабо вполне можно было отнести прекрасные слова Лукана: «Seque probat moriens».[6]

Тем не менее Мирабо далеко не был праведником.

Во время его агонии Кабанис получил следующее письмо:

«Сударь!

Я прочитал в газетах, что в Англии были успешно проведены операции по переливанию крови в случае тяжелых заболеваний. Если врачи сочтут такую операцию полезной для спасения г-на де Мирабо, я предлагаю часть моей крови и предлагаю это от всего сердца. То и другое в равной мере чисты.

Морне.

Улица Нёв-Сент-Эсташ, № 52».

Вечером в день смерти Мирабо народ закрыл все театральные залы.

В одном из соседних домов начался бал, но толпа разогнала танцующих.

На другой день начались споры по поводу того, где следует похоронить Мирабо.

Одни предлагали сделать местом его погребения церковь святой Женевьевы.

Другие — Марсово поле с алтарем Отечества в качестве мемориала.

В итоге выбор остановили на церкви святой Женевьевы; было решено, что она будет именоваться Пантеоном, что Мирабо будет погребен там первым и что на ее фронтоне высекут надпись:

«ВЕЛИКИМ ЛЮДЯМ ОТ БЛАГОДАРНОГО ОТЕЧЕСТВА».

Поистине, до чего же странная вещь — оценки современников.

В 1781 году между отцом и дядей Мирабо состоялся спор, о котором мы рассказывали.

В это время Мирабо по уши в долгах, приговорен к смерти и заочно казнен, да мало ли что еще?

Он бросил свою жену и похитил жену другого человека.

Отец больше не хочет его знать, дядя больше не хочет его знать, и они оба отрекаются от него.