Драма девяносто третьего года. Часть вторая

Манюэль, прокурор Коммуны;

Югнен, председатель Коммуны;

Тальен, полицейский агент;

и все прочие, чьи имена вписаны в историю кровью и не оставившие в ней никакого другого следа, кроме этих красных чернил.

Таковы люди, которые подготовили бойню и вот-вот выпустят ее на улицы Парижа.

XXXVIII

Учитель и ученик. — Робеспьер и Сент-Жюст. — «Спать в подобную ночь?!» — Бессонная ночь. — Один спит, другой бдит. — Кровь вот-вот прольется. — Остается найти повод. — Марат спасает человека! — Предложение Тюрио. — Четыре потерянных часа. — Секция Пуассоньер. — Предложение Дантона. — Развратник убил в нем политика. — Коммуна прерывает заседание. — Перевозка двадцати четырех заключенных. — Из Ратуши в тюрьму Аббатства. — Помост на перекрестке Бюси. — Начало побоища. — Паризо и Ла Шапель. — Хладнокровие председателя секции. — Ошибка Тальена. — Дантон не появляется в Коммуне.

В ночь с субботы на воскресенье, то есть с 1 на 2 сентября, Робеспьер и Сент-Жюст, учитель и ученик, один в зените славы, другой на ее заре, оба последователи Руссо, человека природы, вышли из Якобинского клуба, утомленные долгим вечером, прошедшим в шуме роковых идей, которые ежеминутно приносились и уносились, словно волны крови.

Сен-Жюст жил на улице Святой Анны, в меблированных комнатах; беседуя о событиях, которые должны были совершиться на следующий день, они подошли к дверям гостиницы. Робеспьер не имел никакого желания спать; он не торопился уйти и вновь оказаться наедине с самим собой, ибо страшился увидеть себя в зеркале собственных мыслей; он поднялся к Сен-Жюсту. Сент-Жюст был намного убежденнее Робеспьера, и потому он твердым шагом шел по пути, на который его спутник вступил шаткой походкой. Едва поднявшись к себе, он, уступая усталости, сбросил с себя одежду и приготовился лечь в постель.

— Что ты делаешь? — спросил его Робеспьер.

— Ну ты же видишь: ложусь спать.

— Неужели ты намереваешься спать в подобную ночь?! — воскликнул Робеспьер. — Разве ты не слышишь набат, разве ты не знаешь, что эта ночь, возможно, станет последней ночью для тысяч людей?

— Увы, да! — зевая, ответил Сен-Жюст. — Все это я знаю; резня будет, возможно, этой ночью и наверняка завтра. Мне хотелось бы быть достаточно сильным для того, чтобы ослабить содрогания общества, мечущегося между свободой и смертью, но кто я такой? Пылинка. Да и, в конце концов, те, кого умертвят, не сторонники наших идей. Спокойной ночи.

И он уснул.

Прошла ночь. Проснувшись, Сен-Жюст с удивлением увидел, что у окна, прислонившись лбом к стеклу, стоит человек; человек этот наблюдал первые проблески света на небе и прислушивался к первым дневным звукам на улице.

Сен-Жюст приподнялся в постели и узнал Робеспьера.

— Что ты здесь делаешь и почему вернулся в такую рань? — спросил он его.

— А я и не возвращался, благо такой нужды у меня не было, — ответил Робеспьер, хмуря брови над своими светло-голубыми глазами, — я ведь не покидал эту комнату.

— Как?! Ты не ложился?! — воскликнул Сен-Жюст.

— А зачем?

— Ну, чтобы поспать.

— Спать, — прошептал Робеспьер, — спать в то время, когда сотни убийц готовятся убить тысячи жертв, когда кровь, чистая и нечистая, потечет, словно вода, в сточные канавы! О, нет, нет, — продолжал он с улыбкой, затрагивавшей лишь мышцы губ и не охватывавшей мышцы лица, — нет, я не ложился, я оставался на ногах, у меня не хватило духу уснуть; а вот Дантон, я уверен, спал.

Робеспьер был прав: убийцы бодрствовали, и вскоре на улицах Парижа должна была политься, словно вода, кровь.

Не имея возможности проследить за этими ручьями крови везде, где они текли, скажем, по крайней мере, о том, как пролились ее первые капли.

В этом состояла суть дела; на сей раз требовался не успешный конец, а успешное начало.

Все знают, что если массовые убийства начались, то есть только одна трудность — остановить их.

Как вы помните, выше мы говорили о сцене, разыгравшейся 1 сентября на Гревской площади, когда народ хотел разорвать на клочки вора, выставленного к позорному столбу и кричавшего «Да здравствует король!».

Второго сентября все увидели его смерть, но не вкусили его крови. Как только он был казнен на гильотине, все принялись сожалеть о том, что не растерзали его; это стало бы стаканом полынной водки, который разжег бы аппетит палачей.

Требовалось нечто другое, нечто кажущееся стихийным, нечто вроде одного из тех страшных приступов ярости, какие внезапно охватывают толпу и океан.