Драма девяносто третьего года. Часть вторая

Вот каков был распорядок дня: утром королева давала уроки истории дофину и заставляла его учить наизусть стихи лучших поэтов; затем все поднимались в комнату короля и там завтракали; после завтрака король раскладывал на столе карту и занимался географией с юным принцем; затем все спускались в сад, поскольку для здоровья дофина были необходимы прогулки; затем возвращались к себе, дофин занимался арифметикой, после чего наступал час обеда; спать ложились рано, по крайней мере дети, ибо нередко королева и принцесса Елизавета сидели допоздна, вместе или врозь, душою и глазами прильнув к какой-нибудь вероучительной книге.

В первые дни король сопровождал своего сына в этих прогулках по саду Тюильри, но в конце концов был вынужден отказаться от этого развлечения из-за оскорблений, которые он получал от садовых сторожей.

В день Святого Людовика под окном короля распевали «Дело пойдет!».

Утром того же дня король узнал, что г-н де Лафайет покинул Францию. Позднее мы увидим, почему и в связи с чем у короля возникли сомнения в достоверности этого известия; однако вечером Манюэль подтвердил ему данную новость, принеся принцессе Елизавете письмо от ее теток, помеченное Римом.

Это было последнее письмо, которое королевская семья получила из-за границы.

Мало того что Людовика XVI не величали более титулом короля, мало того что его не называли более ни государем, ни его величеством — в его присутствии муниципалы нарочито садились и не обнажали голову. Король воспринимал все эти обиды с терпением, похожим на душевную вялость. Лишь в один из дней, а точнее, в одну из ночей, он выглядел взволнованным, чуть ли не огорченным.

Это было 24 августа, между полночью и часом ночи; несколько муниципалов вошли без доклада в комнату короля и приблизились к его постели; при виде этих людей камердинер бросается к ним.

— Что вам угодно, господа? — спрашивает он.

— В силу постановления Коммуны, — говорит один из них, — мы явились осмотреть эту комнату и забрать оружие, которое может здесь находиться.

— У меня нет оружия, — произносит король.

Муниципалы все обыскали и, в самом деле, ничего не нашли.

— Ладно, — сказали они, — довольно. Но, когда узник вошел в Тампль, у него была шпага; отдайте-ка ее нам.

Король повернулся к камердинеру и приказал ему принести шпагу.

На другой день король, как всегда молчаливый, дал знать, настолько тяжелым было для него это оскорбление; из всех оскорблений, нанесенных ему к этому времени, оно ранило его сильнее всего, и потому в тот же день он велел камердинеру написать Петиону, дабы известить его о том, что произошло ночью, и потребовать у него, чтобы были, наконец, установлены правила, в соответствии с которыми ему будут передавать указы Коммуны.

Петион не дал никакого ответа на это письмо.

То, что у короля забрали шпагу, внушило острое беспокойство королевской семье; в головах узников тотчас же возник страх ночного убийства. Страх этот стал казаться достаточно обоснованным, когда в тот же вечер появился новый муниципал, человек высокого роста, с мрачным и смуглым лицом, который вошел в комнату и, поигрывая в руках дубинкой, сказал:

— Я пришел провести здесь обыск; никто не знает, что может случиться. Я муниципал и хочу быть уверенным, что у этого господина нет никакой возможности бежать отсюда.

Произнося слово «господин», он концом своей палки указал на короля, который незадолго до этого лег в постель.

К муниципалу подошел камердинер.

— Сударь, — произнес он, — ваши сослуживцы уже проводили подобный обыск прошлой ночью, и король соблаговолил стерпеть его.

— Ну да, — усмехнулся муниципал, — ему пришлось стерпеть; начни он сопротивляться, кто оказался бы сильнее?

— Сударь, — заявил камердинер, — вам придется смириться с тем, что, учитывая вашу манеру действовать, я не лягу спать и останусь подле короля.

— Делайте что хотите, — ответил муниципал, начиная осмотр.

— Ложитесь спать, Гю, — промолвил король, — вы устали.

Камердинер хотел возразить.

— Я вам приказываю, — произнес король.

Камердинер отчасти повиновался и вышел из комнаты, но, оставив дверь приотворенной и бросившись на постель одетым, он был готов кинуться на помощь королю, если это будет нужно.

Однако страх его оказался напрасным; стоило муниципалу, вызвавшему такую сильную тревогу у несчастного камердинера, сесть в кресло, и он тотчас уснул и оглушительно храпел до самого утра.

Утром, поднявшись с постели, король с улыбкой сказал Гю:

— Согласитесь, что этот человек вызвал у вас сильную тревогу. Мне было больно видеть ваше беспокойство, да я и сам не чувствую себя в безопасности, ведь в том положении, до какого меня довели, я могу ожидать чего угодно.

Двадцать шестого августа была удовлетворена просьба Клери, камердинера дофина с самого его рождения, и ему было позволено находиться в заключении в Тампле вместе с королевской семьей. Его обыскали, уведомили о том, как ему надлежит вести себя, и в восемь часов вечера впустили в башню.

Зрелище несчастной августейшей семьи произвело на вновь прибывшего страшное впечатление; он не мог сказать ни слова, он задыхался.