Драма на трех страницах

…Потом пришла дочь. На ней была куртка холодного, серого цвета, и рыжие серьги — балтийский янтарь. Она поднималась на цыпочки, будто пытаясь взглянуть… заглянуть… за пределы окна Антонины. Окно было прочным, глухим и скрывало надежней решеток. За ним был зеленый, чудной, торжествующий май. За ним было небо и солнце. За ним поднималась на цыпочки дочь и махала руками, и губы ее шевелились, пытаясь закончить слова.

Антонина закрыла глаза. Отошла от окна. Было больно — не знать ее слов. Не услышать. Не внять. Не открыть и не выйти. Никак. Только блеклая комната — в уединенье от мая. От гулкого неба и черной земли. От прозрачного воздуха… здесь ощущался его недостаток.

Она прилегла на кровать. Голова была звонкой и легкой. Пустой, без единой цепляющей мысли. Закашлялась. Боль была колкой и яркой. Как красная вспышка. Цвела, распускалась, томила. Ворочалась острым комком…

И прорвалась наружу — надрывистым кашлем. С солеными сгустками крови. Как нож под грудиной. Входящий всё глубже и глубже. Точёное, тонкое лезвие.

Нож.

Заполошно подумалось — господи, пусть все закончится. Прямо сейчас. Нож войдет до отказа, и сердце замрёт, успокоено вздрогнув. Утихнет. Застынет. Уснёт.

В этом сне — будет лето, оно будет долгим и жарким. В нём будут цвести тополя и жужжать беспокойные пчелы. По небу — брести облака. И в одном из них — белая дверь позовет Антонину. Откроется бледно, зовуще. Послышится тихая музыка…

Звон. Несмолкаемый звон колокольчиков лета. Бедового лета, кошмаров, цветов и жары. Где она растворится средь облачных песен, и больше не будет ножа, и кровавых следов на подушке, и комнаты, тихой и страшной, как склеп, и окна, где за темным стеклом дожидается дочь.

Ждет и ждет, в бесконечной надежде. И серьги в ушах ее — точно расплавленный мед…

…истекает по капле, и горек на вкус. Мед, отравленный пчелами, что не желали его отдавать. Кто отдаст добровольно сокровище? Кто вручит дар — без обмана?

И было окно, и сиреневый вечер. И шторы — дрожали, как крылья у птиц. Антонина сидела над книжкою. Бал, и дворец, и высокие башни его. И четверка гнедых, подвозящих карету. И одетая в черное — в ней. С желтой старческой кожей. Суха. Длинноноса. Восстала — из недр позлащенной кареты. Пошла, опираясь на тонкую трость. Все застыло пред ней. Замерло, в предвкушении тайны.

— Мама, кто это? Злая колдунья? — Дочь тыкнула пальчиком в книжку. — И ее пригласили на бал? Но зачем? Она может испортить всем праздник!

Шуршащие платья. Медовые, желтые свечи. И чёрная тень на стене, с верной, тонкою тростью. Всё ближе и ближе.

— Непременно испортит, — сказала тогда Антонина. Она была много моложе. Сильней. Голос звонче. Яснее глаза. Дочь была — как воробушек, маленькой, в детской кроватке.

Придвинутый стул и ночник. Антонина читала. Дочь слушала. Губы её шевельнулись в ответ.

— Надо было прогнать ее, злую! Метлой! Пусть уходит к таким, как она! Скверным, гадким! Пусть с ними ругается! Там же принцесса!

…Принцесса. Совсем беззащитна. Слаба. На руках у кормилицы. Спит, в кружевных королевских пеленках, и феи склоняются к ней, раздавая дары. Для неё. Без остатка.

Петь. Танцевать. Быть прекраснее всех. Нежной, точно весенняя роза…

— Умрёт! — прошипела ей ведьма, тряся головой. — Когда руку уколет… — сказала она со злорадством. — Деревянным, изъеденным старостью, злым и безумным… — сказала она, и глаза ее жёлто пылали. — Веретеном! Оно крутится. Пряжа танцует. Принцесса растет. Она вырастет… и вот тогда — они встретятся. В нужный, означенный час.