Драма жизни Макса Вебера

Сделаем перерыв в обсуждении самой болезни и попытаемся кратко ответить на два важных вопроса, которые должны неизбежно возникнуть в ходе исследования: об этичности самого такого исследования и о границах языка, допустимого в исследовании, претендующем на научность. Сначала несколько слов о моральной позволительности обсуждения, скажем так, интимных обстоятельств жизни реальных исторических персон. С одной стороны, первая, непосредственная моральная реакция состоит в запрете на показывание, а тем более публичное обсуждение интимных подробностей жизни, быта, болезней, телесных особенностей, проявлений и симптомов как реальных исторических персон, так и обычных, но именуемых и идентифицируемых индивидов. Тем более, когда речь идет не о медицинском, а о более широком публичном контексте. (Конечно, мы не обсуждаем примитивный вуайеризм, а также его усложненные формы, все вместе подпадающие под статьи уголовного кодекса о неприкосновенности частной жизни.) В медицине, конечно, таких запретов гораздо меньше, чем в публичном поле, кроме того, существует масса приемов обезличивания медицинской информации, простейший из них – замена имени больного условным обозначением, «больной К.» например. Тогда это как у Кафки, где «Йозеф К.» или просто «К.» – это не личность, а функция. В нашем случае это будут функции в медицинском бюрократическом механизме. Кроме того, медицинский подход обычно имеет дело не с личностью в целом, а с каким-либо органом человеческого организма, что неизбежно делает этот подход абстрактным. Исключение составляет разве что неврология и психиатрия, хотя, по сути, только психиатрия, поскольку неврология с самого ее возникновения претендует на то, чтобы быть естественнонаучным подходом.

Но даже если остаться внутри гуманитарного или культурологического знания, необходимость исключения из рассмотрения по морально-этическим причинам интимных подробностей жизни и тел исторических персон совсем не очевидна. Прежде всего существуют исторические различия в восприятии и оценке названных подробностей. То, что сегодняшними нормами скромности и приличия предписывается жестко и безоговорочно, применительно к разным эпохам прошлого кажется совсем необязательным. Этому, в частности, посвящен эпохальный труд Норберта Элиаса «О процессе цивилизации», в котором прослеживается, как постепенно происходит отделение «культурного» или «цивилизованного» человека от самого себя, понимаемого как физическое и физиологическое, в некотором смысле природное существо, для которого моральных запретов не существует вообще. Читатель, наверное, помнит, как, согласно Библии, Творец уличил Адама и Еву в том, что они съели запретный плод с древа познания добра и зла. Адам и Ева гуляли в Эдеме голыми, как и все звери вокруг, и нагота не составляла для них никакой проблемы. А после того, как они вкусили плод, когда Бог появился, они застыдились и спрятались в кустах. Почему вы прячетесь, спросил Бог. Но ведь мы наги, ответил Адам. Так у первых людей появилось кроме изначального «хочу» и «не хочу» или «могу» и «не могу» еще и «можно» и «нельзя», то есть еще и идеальный или нормативный контекст деятельности. У Адама и Евы первым ограничителем стал стыд наготы, почему они и спрятались в кустах. На этом Господь их и поймал. Ангелы изгнали первых людей из райского сада, но людям, хотя и не без труда, удалось выжить самим, ведь у них уже были или вскоре появились такие вещи, как стыд, совесть, религия, мораль и вообще культура как вторая природа человека. Этот библейский вариант выглядит мягче и добродушней, чем фрейдовский каннибальский миф о первобытной орде (с. 57).