Драматические произведения. Мемуары

Как же так, господа?Нам не хватает оружия! Шестьдесят тысяч ружей давно уже могли бы быть во Франции, если бы каждый выполнил свой долг. Я один выполнял его, но тщетно; и вы не торопитесь узнать истинных виновников!Я вам твердил, господа, что сделал все, бывшее в моих силах, голову даю на отсечение, я поступился всем ради доставки этого крупного подкрепления: я сказал вам, что мне пришлось бросить вызов чудовищному недоброжелательству; а вы, только потому, что я, горя желанием изобличить моих подлых обвинителей, попросил вас назвать их имена, вы, вместо того чтобы продолжить мой едва начавшийся допрос, оставили меня на целых тридцать два часа в одиночестве, так и не предоставив мне возможности увидеться хоть с одним из тех, кто должен был меня допросить!И не позаботься обо мне милосердное сострадание, я так бы и провел два дня и одну ночь, не зная, куда приклонить голову!А в деле о ружьях по-прежнему нет никакой ясности! И единственный человек, который может внести эту ясность, отправлен вами, господа, в тюрьму, под секрет, меж тем как враг стоит у ваших дверей!Могли ли бы сделать больше, чтобы нанести нам вред, наши заклятые враги? Какой-нибудь прусский или австрийский комитет?

Простите эту понятную скорбь человеку, который винит скорее всеобщую неразбериху, нежели злую волю. Когда нет порядка, ничего не сделаешь, а меня все эти пять несчастных дней ужасает беспорядок, царящий в управлении нашего города!

Подпись: Карон де Бомарше».

Назавтра, 29 августа, часов в пять вечера, мы предавались печальным размышлениям. Г-н Аффри, этот почтенный старец, накануне вышел из Аббатства. Вдруг меня вызывает надзиратель!

— Господин Бомарше, вас спрашивают!

— Кто меня спрашивает, друг мой?

— Господин Манюэль [91]и несколько муниципальных чиновников.

Он уходит. Мы переглядываемся. Г-н Тьерриговорит мне:

— Он не из ваших врагов?

— Увы! — говорю им я. — Мы никогда не встречались; начало не предвещает ничего хорошего; это ужасное предзнаменование! Неужели пробил мой час?

Все опускают глаза, безмолвствуют; я иду к привратнику и говорю, входя:

— Кто из вас, господа, зовется господином Манюэлем?

— Это я, — говорит один из них, выступая вперед.

— Сударь, — говорю я ему, — мы с вами незнакомы, но у нас было известное всем столкновение по поводу уплаты мною налогов. Я, сударь, не только исправно платил свои налоги, но делал это также и за многих других, у кого не хватало средств. Неужто мое дело приняло такой серьезный характер, что сам прокурор-синдик Парижской коммуны, оторвавшись от общественных дел, явился сюда заниматься мною?

— Сударь, — сказал он, — я не только не оторвался от общественных дел, но нахожусь здесь именно для того, чтобы ими заняться; и разве не первейший долг общественного служащего прийти в тюрьму, чтобы вырвать из нее невинного человека, которого преследуют?Ваш обвинитель, Кольмар, уличен как мошенник! Секция сорвала с него перевязь, он ее недостоин: он изгнан из Коммуны, я полагаю даже, что он в тюрьме! Вам предоставляется право преследовать его по суду. Мне хотелось бы, чтобы вы забыли наше публичное столкновение, и поэтому я специально испросил у Коммуны разрешения отлучиться на час, чтобы вызволить вас отсюда. Не оставайтесь здесь ни минутой дольше!

Я сжал его в объятиях, не в силах произнесть ни слова: только глаза мои выражали, что творилось в душе; полагаю, они были достаточно красноречивы, если передали ему все мои мысли! Я тверд как сталь, когда сталкиваюсь с несправедливостью, но сердце мое размягчается, глаза влажнеют при малейшем проявлении доброты! Никогда не забуду ни этого человека, ни этой минуты. Я вышел.

Два муниципальных чиновника (те же, что снимали печати у меня дома) отвезли меня в фиакре, — угадайте куда, читатель! Нет: я должен вам это сказать, вам ни за что не доискаться!.. К г-ну Лебрену, министру иностранных дел,который вышел из своего кабинета и увидел меня…