Драмы

В "Трахинянках" Деянира, узнав, что введенная к ней в дом пленницей Иола является объектом страсти Геракла, не собирается мстить за это ни ей, ни тем более своенравному герою. "Я была бы безумна, если бы вздумала чем-нибудь попрекать своего мужа, охваченного такой болезнью (т. е. любовью), или эту женщину, соучастницу того, в чем (для нее) нет ничего позорного и для меня — никакой беды" (445-448). Разумная женщина — по крайней мере, в изображении Софокла — понимает, что любовное наваждение овладевает мужчиной помимо его воли, и что Геракл, находясь в вечных странствиях, не мог отказывать себе в удовлетворении желаний. Иначе рассуждает на этот счет Деянира у Зелинского: "Мне ль мужа своего корить, что он / Болезни той безропотно отдался? / Иль мстить... вот той, что согрешила страстью / Невинной, безобидной для меня...". При сравнении с оригиналом мы видим, что Зелинский наградил "греховной страстью" Иолу, о чем на самом деле нет речи, а говорить о пленнице, взятой героем в наложницы, что она "согрешила", вообще абсурдно[708]. Затем, если Деянира и понимает, что в увлечениях Геракла нет ничего позорного и особой беды, то едва ли она считала их для себя "безобидными".

Позже, увидев, как под воздействием употребленного зелья сгорел клок шерсти и опасаясь того же исхода для Геракла, Деянира отвечает ободряющему ее хору: "В недобрых замыслах нет никакой надежды и не дружит с ними отвага" (725 сл.). В переводе: "Ах, если грех на совести лежит, / Не служит и надежда утешеньем". Конечно, невольная вина Деяниры может быть оценена нами как грех, но Софокл пользуется здесь словом βουλεύματα ("замыслы").

Подведем итог. Подобно тому, как множество разных греческих понятий Зелинский передает однозначным русским словом "рок", так и к одному-единственному слову "грех" он сводит множество греческих понятий, не находящихся с "грехом" ни в какой связи. "Горе" и "беды" — грех. "Страдание" и "деяние" — грех, не говоря уже о вольной и невольной вине и случайном нахождении в запретном месте.

5

Другой вид отступлений от оригинала, отчетливо прослеживаемый а переводах Зелинского, это — модернизация психического облика персонажей Софокла, может быть уместная при постановке его трагедий на сцене, но едва ли позволительная при переводе текста, адресованном читателю.

Так, в представлении Зелинского, мифические цари и герои отличаются высокой степенью демократизма, который дает им основание неизменно видеть в своих подчиненных "друзей" или "товарищей".

В "Антигоне" после выходной речи Креонта и следующей за тем краткой стихомифии с хором на орхестре появляется страж, в страхе от необходимости сообщить царю мрачную новость. Поэтому он начинает издалека, отнимая у царя время рассказом, совершенно не относящимся к делу. Креонт реагирует на все это однострочной репликой; "Что же это за дело, которое внушает тебе такую робость?" (237) и, поскольку страж все еще не объясняет цели своего появления, царь достаточно резко напоминает ему о его обязанности: "Так говори, наконец, и, сделав дело, уходи!" (244). Вот как этот отрывок выглядит у Зелинского:

Креонт (с ободряющей улыбкой)

В чем дело, друг? Ты оробел, я вижу! /

Скорее сбудешь — и скорей уйдешь.

Креонт явно представлен добродушным человеком, для которого и последний страж — друг (ср. также в переводе ст. 242: "Не мешкай, друг!"), хотя текст ни малейшего намека на такой демократизм царя не содержит. Напротив. Как мы узнаем впоследствии из слов Гемона, один лишь взгляд царя "страшен простому человеку", не решающемуся перечить его речам (690 сл.).

Объяснение столь благостному изображению Креонта мы находим во вступительной статье Зелинского к "Антигоне". Здесь выясняется, что Креонт "не тиран, а монарх-демократ" (II, 341), и поскольку его повеление "равносильно государственному закону" (II, 327 — Софокл повторяет это якобы не раз!), то мы должны "освободить созданный им героический образ Креонта от всех изъянов и случайностей, представить его богом со сверкающими доспехами" (II, 351). С таким толкованием — одним из многочисленных толкований "Антигоны" можно спорить; бесспорно только одно: толкование должно исходить из текста, а не быть привнесенным в него переводчиком. Впрочем, обратимся к персонажам не столь демократичным, как Креонт в изображении Зелинского.