Драмы

"Любовь" и "ласка" вообще часто возникают в переводах Зелинского вместо отнюдь не тождественных понятий. В "Аяксе" Тевкр удивлен тем, что Одиссей, при жизни Аякса — его злейший враг, взял его после смерти под защиту. "Ты развеял мои страхи", — говорит Тевкр Одиссею (1382). "Мог ли ожидать / Такой любви я от тебя?" — звучит в переводе, хотя Одиссей отнюдь не изъясняется в любви ни Тевкру, ни его погибшему брату. "Нет ничего позорного в том, чтобы чтить своих единокровных", — говорит Антигона Креонту (511). "Стыдиться ли мне, что брата я люблю?" — в переводе. В "Электре" героиня жалуется: "Я истаиваю без родителей, ни один из близких мне людей не берет меня под защиту" (187 сл.). В переводе: "Сколько уж лет сиротой изнываю я, / Ласки не зная супруга любимого...". Но в оригинале речь идет вовсе не о супружеских ласках, а об отсутствии мужчины-родственника, который бы на правах κύριος отстаивал интересы подопечной женщины.

Не менее показателен для Зелинского и перевод ст. 764 из "Трахинянок". Рассказывая матери, как Геракл совершал жертвоприношение, надев присланный ею смертносный плащ, Гилл продолжает: "И сначала он, несчастный, с радостным сердцем возносил мольбу, радуясь торжественному одеянию" (763 сл.). В переводе: "Вначале он с душою просветленной / Мольбы, несчастный, возносил к богам, / Плащу и ласке радуясь". Может быть, Деянира и хотела, посылая плащ, вложить в него ожидание супружеской ласки, — Геракл, которого существование законной жены никогда не удерживало от увлечений на стороне, едва ли был расположен к подобным нежным чувствам.

Впрочем, Зелинский был на этот счет другого мнения. Анализируя "Трахинянок" во вступительной статье, он непременно хочет сделать Геракла верным мужем, только однажды нарушившим долг супружеской верности. Соответственно Зелинский готов принять за чистую монету саркастические слова Деяниры о Геракле как "верном, любящем супруге", и, наоборот, считает притворными ее слова о том, что она часто терпела его увлечения (III, 38, 53). Однако зрители Софокла достаточно хорошо знали многочисленные мифы, повествовавшие о связях Геракла с Авгой, Омфалой, пятьюдесятью Фестиадами и т. д., чтобы не встать на точку зрения Зелинского, и едва ли, кстати, при тогдашнем отношении к браку видели в этих связях что-нибудь предосудительное. И если Зелинский, исходя из своей мифологемы Геракла, делает его (а не только Деяниру) героем "трагедии верности" (III, 34, 49), то это возможно только потому, что весь раздел о взаимоотношениях героя и его супруги в указанной статье построен на психологизирующих и достаточно модернизованных домыслах Зелинского (ср. от начала до конца придуманную психологию Лиха и вестника, которому безо всяких на то оснований приписывается пристрастие и к сплетням, и к стаканчику вина, — III, 39-43).

Можно привести и другие примеры такой психологизации, наложившей свой отпечаток на перевод вопреки недвусмысленному характеру оригинала.

В "Царе Эдипе" главный герой, пытаясь раскрыть тайну убийства Лаия, спрашивает у Креонта, не мог ли совершить это кто-нибудь, подкупленный в Фивах. "Об этом думали" ("Такую возможность допускали" 126), — отвечает Креонт в форме безличного предложения. "И я так думал", — переводит Зелинский, чтобы еще больше усилить подозрительность Эдипа по отношению к своему шурину: если и он так думал, но не принял мер для розыска убийцы, стало быть, и у него рыльце в пушку.