Драмы

Прощаясь с Исменой и имея в виду казнь, обещанную ослушнику Креонтом, Антигона в одноименной трагедии говорит: "Но дай мне и моему неразумию вынести весь этот ужас. Не настолько (бесславно) погибну, чтобы не умереть прекрасно" (95-97). У Зелинского это звучит так: "Нет, нет, оставь меня с моей мечтою! / Пусть грянет страшная гроза; не так уж / Она сильна, поверь, чтобы клад последний / Разрушить мой — прекрасной смерти клад". Звучит эффектно, но у Софокла этого образа ("клад смерти") нет, и, если вдуматься, он достаточно бессодержателен. Как вообще представить себе "клад смерти"? "Клад" — это то, что прячут; Антигона напротив, действует вполне открыто. "Разрушить клад" — значит, по-видимому, проникнуть в тайник, где он спрятан и похитить скрытое сокровище. Какое все это имеет отношение к смерти, ожидающей Антигону? Впрочем, с "кладом" мы встретимся еще раз.

В "Эдипе в Колоне" вестник рассказывает, как герой трагедии в предсмертную минуту просит Фесея дать ему руку в залог того, что дочерям идущего на смерть старца будет обеспечено покровительство афинского царя (1631 сл.). "О друг желанный, — говорит в переводе Зелинского Эдип, — ...старинной чести клад, / Десницу детям протяни моим". Здесь в роли клада уже выступает десница, к которой этот образ подходит не больйю, чем к смерти. Образ клада напоминает, естественно, знаменитый ответ Кочубея в Пушкинской "Полтаве": "Так, не ошиблись вы: три клада / В сей жизни были мне отрада". Но здесь речь идет именно о том, что глубоко запрятано в душе человека (его честь, честь его дочери; святая месть изменнику), и самый образ клада возникает как метафора, противопоставляемая реальному, разыскиваемому кладу.

В "Электре" Хрисофемида, еще не слышавшая известия о мнимой смерти Ореста, находит на могиле отца жертвоприношения, которые, по ее мнению, мог сделать только тайно вернувшийся на родину брат. Электра охлаждает ее восторг: "Ты не понимаешь, где ты находишься и куда тебя уносит мысль" (922). В переводе: "Сама не знаешь ты, в какой земле / Средь призраков душа твоя витает". Но в оригинале нет ни слова ни о призраках, ни о том, что Хрисофемида уносится мыслями в чужую землю, — напротив, Электра сурово напоминает сестре, что их страна находится во власти враждебных им людей. Дальше в этой же сцене Электра излагает свой план мести; хор напоминает о необходимости соблюдать в таких обстоятельствах благоразумие, на что Хрисофемида отвечает: "О жены, если бы ей был присущ здравый рассудок, она, прежде чем говорить, соблюла бы предосторожность, чего она не делает" (992-994). В переводе: "Ах, был бы ум ей спутником, подруги, / Она бы раньше, чем раскрыть уста, / О женском долге вспомнила. Но нет! / Его она бесследно позабыла". Читатель будет прав, если спросит, при чем в этих стихах женский долг. Действительно, ни при чем. Мотив этот выдвигает Хрисофемида несколькими стихами позже, но и здесь говорит вовсе не о долге, а о присущей женщинам от природы слабости, не позволяющей им выступать с оружием в руках против мужчин.

В "Царе Эдипе" Креонт, отводя от себя подозрения в заговоре, ссылается и на то, что легче быть в царстве вторым человеком после царя, чем самим царем. "Сейчас я получаю от тебя все без страха, — говорит он Эдипу, — а если бы я сам царствовал, пришлось бы многое делать против своей воли" (590 ел.). В переводе: "Со мной ты ласков; все могу без страха / Я получить; а если б сам я правил — / Как часто б волю я казнил свою". Как видит читатель, первого высказывания ("Со мной ты ласков") в оригинале вовсе нет, а бесхитростное "против воли" превращается "в казнь своей воли".

В "Антигоне" страж, приведя схваченную у трупа Полиника Антигону, говорит Креонту: "Бери ее, и суди, и допрашивай" (398 сл.). В переводе: "...бери, / Пытай, казни..."; едва ли, однако, страж допускал мысль, что царь будет пытать свою собственную племянницу.

Множество примеров излишнего усиления образа дает "Эдип в Колоне".