Драмы

В том же номере ночью, спустя несколько дней. Картина, изображающая голландскую таверну, стоит на полу. В люстре горит одна сиротливая лампочка. Угловое окно закрыто кирпичной стенкой с бойницами. Две работницы кончают кладку: одна из них — Дуся, рослая, немолодая, с широким грубоватым лицом, другая — Полина, молоденькая, худощавенькая, смугловатая не по-ленинградски. Нарядные сережки на ней, равно как и яркая помада на Дусиных губах, контрастируют с брезентовыми штанами и ватниками, в которые одеты обе женщины. Подле них тачка с кирпичом и ящик с цементным раствором. Ковер откинут. Дверь из номера приоткрыта, и часть комнаты озаряется призрачно-синеватым, мертвенным светом из коридора. По-прежнему тикает метроном.

Полина. А ласковый?

Дуся. В загсе расписались — в щеку чмокнул. В ополчение записался — в ту же щеку. Вот и вся его ласка. (Достает кирпичи). А твой?

Полина (мечтательно). Ласковый.

Дуся. А примет кабан мой, так хоть за постовым летай.

Полина (так же мечтательно). Мой только крюшон пьет.

Дуся (недоверчиво). Чего пьет?

Полина. Десертный напиток. Ну, в день ангела — портвейн.

Дуся. От моего этого не дождешь... Крюшон? Ему белую подавай. Только ее воспринимает.

Полина (так же мечтательно). А пообедает, в коридор выходит покурить.

Дуся. Выйдет мой черт, как же... Всем ты ему поперек шерстки. Суп непросоленный, голос у тебя визгливый, характер — пила пилой, фасадом тоже не... Зимний дворец, видишь ли. (Махнула рукой). Нет, Полина, нет! В мирное время мужчина себя не оправдывает. Сколько он с получки до ворот дотянет? А на баньку ему — дай. Опохмелиться — опять к тебе. Я чайку попью светленького, с селедочкой, с холодненькой картошечкой, и мило. А ему? Нет, ему горяченького сготовь. Котлету ему, буйволу, и штоб еще гарнир был. С какого конца ни кинь — не оправдывает. (Всхлипнула).

Полина (перестав работать, с удивлением). Что ты, тетя Дуся?

Дуся (всхлипнула). Что, что... Картина-то, не видишь? Грохнулась.

Полина. Ну?

Дуся. К покойнику.

Полина (пожала плечами, снова принялась за работу). Суеверие, тетя Дуся.

Дуся. Суеверие и есть. (Всхлипнула). Воротись он целый, ему, чучелу поганому, ноги б мыла и ту воду пила...

Полина (вздохнула). Хоть не целые — живые. Раствор не слабоват?

Дуся. Цемент четырехсотка. (Всхлипнула).

Полина. А все жидковат.

Дуся. Выдержит. Не на век кладем.

Полина. В старину будто бы яйца в раствор добавляли?

Дуся. Добавляли. Ох, тоска, тоска... А в штукатурку — молоко.

Полина. Яйца... С завтрашнего дня только детям. Одно в неделю. Объявление висит. Тут в полтора кирпича класть?

Дуся. В два.

Полина. Хоть без рук, тетя Дуся, хоть без ног, только бы...

(Работает молча). А письма какие пишет. И родная женушка я у него, и касаточка, и незабвенная подруга дней суровых...

Дуся (с завистью). Незабвенная?

Полина. Буквально, тетя Дуся. А то еще... «Любовь — кольцо, а у кольца — нет конца...» Почтовый ящик — разбуди среди ночи: тысяча один дробь семьдесят восемь.

Дуся. И у моего с дробью. Только числа другие.

Полина. Может, близко воюют.

Дуся. Вполне возможная вещь. Вывози тачку.

Полина берет тачку, уже пустую, катит ее к выходу. В дверях появляется Люба. У нее в руках гладильная доска.

Люба. Стой, девушка. (Подкладывает доску).

Полина по ней вывозит тачку в коридор.

Скоро шабашите?

Дуся. Тут шабашим, на Мойке начнем.

Люба. По всему городу, значит?

Дуся. Был город. Теперь... (Показала па бойницы). Крепость. Внутренний обвод.

Люба. Внутренний?

Дуся. Ну, внутри города.

Люба. Как понять?

Дуся. Домов в Ленинграде, говорят, сто тысяч. На каждый дом — десять немцев. Уже мильён. Понимай — биться до наипоследнего живота.

Вернулась Полина.

Люба. Ия так понимаю. Только не все так. Есть, что бегут. Дуся. Опять хорошо. Едоков меньше.

Люба. Есть, что ждут.

Полина. Кого?

Люба. Его. Всё у них в ажуре: и на службу ходят, и портреты вождей висят, и билет профсоюзный есть...

Дуся. Бога в душе нету.

Люба. Бога?

Полина. А ты, тетя Дуся, неужто верующая?

Дуся. Я? Опосля крещенья сроду в церкви не была.

Полина. Сама ни ногой, а нас за бога агитируешь?

Дуся. Я не за того агитирую бога, которому псалмы поют, я в нем смолоду разочаровалась. Не бог тот, а господь. От слова — господин. Я за того бога... что у моего... черта... в душе сидел, когда он в ополченье писался.

Полина (иронически). Бог у черта в душе?

Дуся. Шути не шути, а без бога в душе — никуда не деться. Ни верующему, ни неверующему.