Драмы

В том же номере гостиницы следующим вечером. Сумерки. Шторы еще не спущены, свет не зажжен, и оттого рельефнее и резче небо, нависшее над Ленинградом, в отблесках пожара то лиловеющее, то янтарное, то почти черное, как запекшаяся кровь. Из репродуктора слышится сдавленный страстью голос: «…много видел и ездил — таких городов в мире нет. Хотят в щебень превратить, бьют, как только могут бить безжалостные подлецы эти… Мы будем защищать свой город, каждый камень будем защищать, любимый, родной Ленинград. Товарищ! Речь идет о самом основном. Быть или не быть — вот в чем дело. И оставь, товарищ, если у тебя есть, хоть на минуту оставь личные мелкие соображения: как бы мне увильнуть, куда бы мне спрятаться, не об этом идет речь, и не убережешься ты, если у тебя есть шкурные или трусливые мысли. Народ тебя найдет и не простит тебе, скажет: где ты был, прятался, — отвечай! И враг тебе не даст пощады, он тебя постарается найти. Путь единственный, прямой, идти всем, идти, не щадя себя…» Теперь в скупых, сумеречных линиях стал заметен человек, стоящий у окна. Это Батенин. «Идите и бейтесь, юноши и девушки Ленинграда, иди и бейся, как никогда никто еще не бился! Красноармеец, моряк, летчик, рабочий, девушка, студент, школьники старших классов, ученики фабзавуча, к вам обращаюсь я, люди в море и окопах! Помните, судьба города, судьба фронта, а за фронтом и большие судьбы решаются сейчас! Да здравствует победа! Ура, товарищи!» Из репродуктора слышатся шум, крики. Дверь в номер тихонько приоткрывается. Синий, маскировочный свет вычерчивает в проеме силуэт бойца в стальной каске. Из раструба радио слышится: «Мы транслировали из Дворца Урицкого речь писателя — бригадного комиссара Всеволода Вишневского перед молодежью Ленинграда».

Боец. Это чей номер?

Батенин. Трояна.

Боец. А посторонних здесь нет?

Батенин. Нет.

Боец. А вы… Троян?

Батенин (помедлив). Троян.

Боец. Простите. (Исчез).

Батенин прошелся по комнате. Встал у окна. Теперь особенно почувствовалась тишина. Нет привычной канонады, грохота разрывов, скорострельных зенитных залпов. Не слышно музыки из ресторана. Только «тик-так» в радиотарелке. Входит Люба. Подходит к окну, опускает штору, замечает Батенина, вздрагивает.

Люба. Господи, напугали. А Бадаевские склады… Полыхают и полыхают. И дымы-то у продуктов — разноцветные. Ходила, видела. Сахар горит — дым фиолетовый, с бирюзой, мука — желтизной отдает, гречка — та дымит обыкновенно. (Вздохнула). С завтрашнего дня — триста граммов. (Зажигает лампу на столе). Отчего нынче так тихо — не кидают?

Батенин (усмехнулся). Соскучились?

Люба. Ас непривычки, ей-богу… жутковато. Разговор был — к трамвайному кольцу прорвались. Около Стрельны. Неужто, господи!